Читать книгу 📗 "Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард"

— Я тоже хотел кое-что тебе сообщить. Вчера я получил письмо с биржи труда, — сказал я. — Через неделю я у тебя больше не работаю.

— Тебе сколько надо на жизнь? — спросил он.

Я ответил, толком не подумав:

— Там предлагают две тысячи.

— Это где?

Я назвал один из ближайших городов.

— Они и расходы оплачивают?

— Пока не знаю.

— Значит, не оплачивают.

— Мне надо сперва посмотреть.

Я испытывал облегчение; казалось, наша беседа вошла в обычную колею. В душе я вздохнул вольнее. Теперь все высказано и договорено. Как оно дальше будет с Геммой, я в эту минуту не думал.

— Мотаться туда-сюда на машине тоже дорого, — размышлял он, будто бы сам с собой. — Тысяча пятьсот тебя бы устроила?

— Что? — спросил я в изумлении и тут же добавил: — Нет, мало.

Он приблизился еще на шаг и взял меня за локоть.

— Тогда буду платить тебе больше. Уж как- нибудь да сговоримся, — сказал он. Он не стискивал мою руку, и было в этом жесте даже что-то дружеское, но я вдруг вспомнил, как Гемма однажды обронила ни с того ни с сего: «По нему не подумаешь. Но он способен быть лютым зверем».

Конечно, мне он казался грубым — как, впрочем, и сама Гемма, даже в самые страстные наши минуты. Иногда жестким, но не жестоким — и уж никак не лютым зверем. Даже грубость и жесткость у него никогда не была беспричинной, хотя на первых порах мне казалось иначе. Притом — этого я тоже сначала не приметил — было в нем и что-то мягкое; после нашего так поразившего меня разговора эта мягкость проступала все отчетливее. Теперь он редко повышал голос, иногда хвалил меня, иногда улыбался. И если он в перерыв где-нибудь присаживался и знай себе вертел в руке свою трубку, а я подходил к нему и о чем-то заговаривал, мне часто казалось, что взгляд у него светлеет.

Не только из-за денег, в которых я нуждался, но и из-за этой самой мягкости мне не удалось уклониться от его предложения. Жестокий? Нет. Пожалуй, с моей стороны это было наивно — ведь в конце концов могло быть и так, что он не догадывался о нашей связи, — однако я не мог и помыслить, чтобы он расставлял мне какую-то ловушку. Я был уверен, что он знал все и его предложение было чем-то вроде сделки, типа: если ты и дальше будешь мне помогать, тебе нечего меня опасаться! В общем, я был убежден, что опасности от него больше не исходит, поэтому я и остался.

Теперь все чаще случалось, что он со мной откровенничал, причем иногда сам удивлялся: мол, кое-чего он в жизни еще никому не рассказывал. Такие ситуации повторялись все чаще, потому что он испытывал в них потребность, хоть, впрочем, я всегда реагировал какими-то расхожими фразами, а иногда прерывал его посередине речи, заговаривая о чем-то совсем другом, будто это было существеннее или, как минимум, так же важно, — или притворялся, что занят и не слушаю. Иногда он рассказывал мне анекдоты самого грубого пошиба и сам хохотал над ними так громко, будто раньше их никогда не слыхал, при том что мне становилось как-то неудобно, до того они были безвкусны… Надо сказать, работы сейчас в самом деле было меньше, стройка продвинулась уже далеко, и пока наступила небольшая передышка, — а там, глядишь, в августе приедут монтажники, будут ставить перегородки в стойлах. На полях все помаленьку росло, и оставалось только совершать небольшие вылазки и проверять, все ли там в порядке. Однако изменившееся поведение Флора выглядело для меня загадкой, и я не мог себе этого объяснить. Почему вдруг он повернулся ко мне совсем другим лицом? Но в сущности говоря, меня это занимало лишь применительно к текущей ситуации. Прежде всего я радовался, что отныне без забот и опасений могу встречаться с Геммой. До чего же я хотел эту женщину… Что это такое было? Пускай я был уверен, что не влюблен в нее, однако ничего подобного я прежде не испытывал. То, что и раньше порой мелькало в моей в голове, теперь стало неоспоримым фактом: я испытывал жажду наркомана по этому получасу, по трем четвертям часа, проводимым с ней.

Во время одной поездки в город я на обратном пути прошелся по главной площади и через парк, там, где обычно сидели компании женщин в паранджах, — и внезапно ощутил прямо-таки счастье, оттого что согласился на предложение Флора. Сесть на пособие, говорил я себе, никогда не поздно.

Наши встречи с Геммой становились все более захватывающими, по крайней мере для меня. Я постепенно привыкал к тому, что моя любовница от меня пряталась, не открывалась сразу, каждый раз вынуждала дожидаться превращения. Теперь я больше не понимал, что заставило меня, хоть на одну секунду, затосковать по Инес. Она, конечно, не создавала лишних проблем, и это было большим плюсом. Но разве с ней всякий раз не становилось ужасно скучно?

Однажды за все это время я встретил ее в супермаркете. Она стояла в хлебобулочном отделе, перед прилавком; ее тележка была пуста или, возможно, в ней что-нибудь и лежало, только я не мог рассмотреть, что именно, так как в тележку уселись дети. Девочка держала в руке куклу, а мальчуган играл с мобильником, то ли материнским, то ли уже собственным; на обоих были одинаковые шапочки с козырьками и логотипом — вроде тех, какие Флор, Гемма и я носили во время работы. Инес стояла ко мне спиной, дети тоже меня не заметили.

— Еще могу предложить вот этот, — сказала продавщица, протягивая Инес полбуханки таким образом, чтобы был виден срез. — Наполовину пшеница, наполовину рожь.

— Да-да, — ответила Инес, даже не взглянув на хлеб, — тогда этот и возьму.

Сначала я хотел подойти поздороваться, но после этой сцены у меня сразу пропала охота. Я оставил свою тележку между полок и вышел из магазина.

Постепенно меня начинало тяготить, что Флор нежданно-негаданно стал относиться ко мне дружески. Я вспоминал своих настоящих друзей, контакты с которыми за последнее время сошли на нет: Ули в Мюнхене, Энтони в Лос-Анджелесе, Джон в Нью-Йорке и Кнут в Осло… Вспомнил и Паркера. За все эти годы он тоже стал для меня другом. Однако — после той телефонной беседы мы с ним больше ни разу не разговаривали. С Флором ощущение у меня нередко было такое, будто меня без спросу обнимают или кладут мне руку на плечо, а мне того не хочется, — и я все бесцеремонней сопротивлялся этим поползновениям. Однажды я отреагировал настолько резко, что Флор вздрогнул. Это было в конце июня, когда дни — почти незаметно — пошли на убыль, а лягушки, которые на протяжении многих недель, словно бы прославляя приход ночи, во всю мочь квакали в окрестных прудах и лужах (а также в садовом прудике или бассейне моего соседа, работавшего в столице и дома почти не бывавшего), наконец-то прекратили свои надоедливые концерты. С тех пор Флор трепался гораздо меньше, но все равно более чем достаточно, а главное, не утратил расположения ко мне, хоть мне-то казалось, что я в тот раз повел себя до крайности резко. Куда как естественней было бы ожидать, что он не смирится с подобной выходкой, не проглотит обиду. Я задавался вопросом, уж не проболталась ли Гемма, кто я таков на самом деле, так что теперь ему была известна моя профессия. Может быть, потому он и произвел меня в друзья и поверенные? Возможно, он рассчитывал с моей помощью создать себе хоть какие-то зацепки во все еще тянувшемся разбирательстве с администрацией? Потому и предлагал мне деньги? Своего рода инвестиция в прессу? Вполне убедительная гипотеза. Гемма и Флор были единой командой и говорили между собой исключительно о работе, о хозяйстве и о том, что каким-то боком этого касалось. С другой стороны, Гемма вряд ли хотела, чтобы он получил поддержку в своей борьбе с инстанциями: тут она была настроена скептически. «Рундшау» они, предположим, получали, но в последнее время совсем не читали и, как я мог заметить, даже не пролистывали: стопка нечитаных газет выглядела аккуратней прежнего. Гламурные сплетни их не интересовали. Нет, скорее всего, она ему ничего не выболтала, она одна об этом знала, моя бесполезная тайна была известна ей одной, и, пожалуй, ее тоже возбуждал весь этот маскарад. Чем бы ни объяснялось наше взаимное влечение, оно не ослабевало; мы не надоедали друг другу; я все с большим трудом мог представить себе, что однажды с ней расстанусь. При этом я прекрасно понимал, что не вечно же я буду здесь помогать по хозяйству и, пожалуй, вряд ли останусь дольше, чем до осени. Я замечал, как ощущение свободы, которое я все еще испытывал, занимаясь работой, мне по-прежнему чуждой (испытывал именно потому, что работа ставила мне определенные рамки, требовала во всякое время находиться в нужном месте), как эта свобода постепенно удушалась Флором, его внезапным желанием то ли общаться, то ли дружить — или как это ни назови. А что потом? Я снова попытался уговорить Гемму приезжать ко мне. Неужели нельзя было измыслить возможность время от времени, хотя бы не систематически, хотя бы раз в десять дней, отлучиться из дому вечерком? Я мог бы подхватить ее по дороге, и нас бы никто не увидел. В ее лице ничего не дрогнуло. Можно бы, предложил я, и снять что-то в соседней деревне. Какую-нибудь комнату.