Читать книгу 📗 "Песня имен - Лебрехт Норман"
Красивая молодая чета поселилась в родительском доме на Бленхейм-Террас, преобразовала большую полуподвальную кухню и буфетную в бассейн с зоной отдыха, выходящей в сад, перепланированный и затуманивший воспоминания об одиноком детстве. И начались будни нормальной еврейской буржуазной семьи — все ужасы задвинуты в прошлое. Я занимался своим урезанным бизнесом, а Мертл блистала в бридже. Наша духовная составляющая соответствовала англо-еврейским нормам. Мы ходили в синагогу восемь-десять раз в год: по религиозным праздникам, по случаю семейных юбилеев и для поминальных молитв.
Подрессоренное семейным бытом, мое существование окольцовано было ровным отчаянием, простиравшимся за горизонт будущего. Жизнь моя без Друга была, наверное, похожа на жизнь царицы после убийства Распутина — пустым ожиданием неизбежного. Я спал беспокойно, просыпаясь от видений Довидла, мертвого в канаве, пленного в тюремной камере, умалишенного, как Йозеф Хассид или король Лир, скитающийся по эпсомским пустошам. Мертл вставала с нашей постели и вела меня, дрожащего, в комнату к детям, будила маленького Эдгара, чтобы я обнял ребенка, и успокоился, и задышал ровно и без страха, как он. Череда психотерапевтов, к которым я обращался на протяжении многих лет, так и не смогла наладить мне сон.
Утром я шел в ужатую контору Симмондсов, диктовал письма незаменимой мисс Уинтер, потом обедал, принимал клиентов, переодевался к вечернему концерту или опере — обычно мы ходили вместе с Мертл. Я постоянно был занят терапевтическим самоуспокоением, отгоняя мысли от цезуры в существовании — исчезновении Довидла и последующего краха. Думать об этом — лезть в немыслимое.
В частности, вариантом, не подлежавшим осмыслению, был тот, что его исчезновение из моей жизни солнечным майским утром было таким же мистическим, как его появление у нас. Я не мог — ни тогда, ни после — признать возможность намеренного отступничества, хотя догадка эта сидела занозой в подсознании и выхолащивала мои немногие и неблизкие отношения с людьми. Ни работа, ни семья не могли закрыть брешь в центре моего существа, и мне приходилось искать случайных утешений, правда, редко и всегда — вне города. Жизнь моя была жалостной сонатой, построенной на неразрешенном аккорде, бесконечно напряженном и безрадостном. Как человек с ампутированной конечностью, я постоянно ощущал ее наличие и боль лишения. Дня не проходило, чтобы я не вспомнил о былой своей целости.
Поэтому в банкетном зале ратуши безымянного городка, в вечер, когда прекратилась другая война и звенели, грозя расплескаться, бокалы, и парень со смычком остановил время, я с ужасом осознал, что неизбежно должен сделать следующий шаг. Я понял, что должен идти по слуху, но не в силах был подумать, к чему, после стольких лет, может привести меня этот опасный путь.
6
Время закольцевалось
Ужин, как и ожидалось, отвратительный. Чтобы не связываться с извечной передержанной говядиной в бурой подливе и не обжигаться о раскаленную тарелку, заказал нечто вегетарианское — и выбор мой, как вижу, разделила очаровательная Сандра Адамс. Вместо нормальной еды мне приносят шалаш из салата-латука, никлого и изнемогшего, который подпирают четыре ломтика невнятного чеддера. Довершают пиршество крекеры и простецкая салатная заправка. Вполне ожидаемо для английской глубинки, ведь приверженцы мясопуста здесь упорно считаются чудиками и мазохистами. И это оскорбление из зелени нам презрительно сервируют на прекраснейшем веджвудском фарфоре.
Из донегольского хрусталя мы пьем бургундское 1986 года розлива, моложавое, кисловатое.
— До дна! — наставляет нас Олли Адамс. — Нечасто мне перепадает ключ от подвала мэра, а у нас сегодня масса поводов отметить. В новостях передали, война к утру закончится. Ну, будем здоровы!
Восседая во главе стола, набирающего буйство с каждым новым бокалом бургундского, ухитряюсь сохранять ясную голову и обдумывать свой дальнейший шаг. Справа от меня Фред Берроуз, уважая мою самоуглубленность, погружается в изучение образчика симмондской карманной партитуры и мурлыкает себе под нос. Олли, слева, жалуется на тэтчеровские бесчинства в сфере образования. Как бы мне улизнуть, прикинуть на внутренней шахматной доске задуманную партию и просчитать верный эндшпиль? Ворошу лежащие у тарелки судейские бюллетени, измышляя благовидный предлог отлучиться, и тут мне на выручку, по собственному почину, приходит моя бессистемная карманная фармакопея.
Такое подозрение, что патентованные лекарства предварительно прогоняются через химчистку: эффект, оказываемый ими на пищеварительную систему через сорок минут после приема, прямо-таки зримый. Выскочив за дверь и поспев в уборную в последнюю секунду, извергаю в милосердные царственные недра викторианского фаянса с голубыми прожилками ошметки сыра и бисквитов, а заодно, кажется, и ряд жизненно важных органов. Стоя на коленях над породистым толчком, благодарно прижимаюсь взмокшим лбом к белоплиточной стене и жду, когда стихнут содрогания, а в голове понемногу вырисовывается план действий. Первым делом — развязаться с конкурсом, затем приватно встретиться с этим парнем, Питером Стемпом. А дальше как пойдет. На игру у меня есть время до конца недели. К пятнице, надо думать, я сумею раскрыть Тайну Пропавшего Виртуоза. В трудную минуту евреи всегда прибегают к иронии. Когда я ополаскиваю перед зеркалом лицо, в глазах проскакивают насмешливые искорки: Эркюль Пуаро выходит на охоту.
Выхожу, застегивая смокинг, из уборной и налетаю на поджидающую меня Сандру Адамс.
— Мистер Сим, вы меня напугали, — с упреком говорит она. — Когда вы выскочили из-за стола, на вас лица не было. Вам чем-то помочь?
— Легкое несварение, миссис Адамс, — объясняю я. — Благодарю, мне уже лучше. Наверное, это сыр так чудно́ на меня подействовал.
— Понимаю, — сочувствует она, когда мы пускаемся в обратный путь. — Со мной такое бывает. Олли любит привлекать меня к общественным мероприятиям своего отдела, но порою вот тут как скрутит, — она тычет розовым ногтем в упитанную талию, — что хоть бегом беги. Очень неловко, да. Не знаешь, как отговориться.
— Но вы кажетесь, — отвечаю, — такой… уверенной в себе.
— Мы научены скрывать свои слабости, не правда ли, мистер Сим? — заговорщицки говорит она; когда мы входим в судейскую, она легонько касается рукой моей спины. — Вам точно не нужен аспирин?
Качаю головой; хватит с меня лекарств. Бренди и кофе — и все будет в порядке.
Пустых бутылок на буфете уже больше, чем судей за столом; веселье бьет ключом. Стучу вилкой по отзывчивому донегольскому фужеру: пора приводить в действие первую часть моего сортирного плана.
— Коллеги, — начинаю я, — правила данного конкурса дают мне, председателю, некоторые вольности в отношении судейства. До того момента, как мы объявим результаты, у нас еще добрых полчаса, и я убежден, что мы с вами, без оглядки на время и — быстрый взгляд на Берроуза — авторитеты, сумеем прийти к общему и, надеюсь, единодушному решению.
— Правильно! — вставляет Олли.
— Конечно, проще всего было бы подсчитать баллы на бланках и объявить победителя. Однако мне представляется, что будет лучше, если каждый вкратце пояснит свое решение. Сам я, будучи председателем, свое мнение выскажу, но от голосования воздержусь. Миссис Адамс, вас не затруднит запротоколировать комментарии? Для отчетности и во избежание недоразумений.
Сандра с готовностью кивает; Олли выглядит обескураженным: опасается опростоволоситься.
— Профессор Мерч, с вашего позволения, давайте приступим.
Бренда Мерч — раскрасневшаяся от вина незамужняя репетиторша по «фоно» и провинциальная солистка — вот-вот перевалит за пятьдесят и уже оставила надежду позади; ей с очевидностью не терпится оделить нас плодами своего тощего эмоционального опыта.
— Номер третий, Мария Ольшевская, самая блестящая пианистка из всех, что я слышала за — не скажу, какое именно, — количество лет, — разливается она. — Даже если не брать в расчет технику, которая превосходна, у нее такое трогательное, одухотворенное исполнение! Я просто покорена. Она обворожительна. Делает с публикой, что захочет. Сокровище.
