Читать книгу 📗 "Акбилек - Аймаутов Жусипбек"

К помутневшим горам то взбирался вверх по сопке, то катился по склону Койтеке. Шел трудно, но старался, как мог, удлинять шаг. Грубо сшитая обувка болталась на ногах, подошвы скользили, как на льдистых камнях. И все же, не останавливаясь, шагал, карабкался, плелся все дальше и дальше Вроде как вспотел. Снял потертую рваную шапку и поне с в руке, развязал пояс на дохленькой шубке. Прогулочка — что надо, разогрела его как следует, все тело зудело, на лбу колко выступали капельки пота. Чувствуя, что взмокла вся голова, натянул обратно на нее старый малахай. Так и тащился, переставляя ноги, пока душа держится, ничего не поделаешь. Началась метель. Добро, ни разу и в голову не взял, что идти ножкам придется немерено, не сбился, не заплутал. Не скоро, ох как не скоро, но все же наткнулся он на морду, вытянувшуюся к нему на длинной шее. От неожиданности завопил: «Прочь, рожа, шок!»

«Этот откуда взялся?!» — встревожились верблюды, но затем, разглядев, что перед ними всего лишь пеший мужичок, изумленно и насмешливо забрызгали: «Ыж — ыж!» — и, отвернув шеи, стали стремительно расходиться, встревоженные хрустом дрянного тулупчика Койтеке. Пришлось сбивать их в кучу, плохо — не было среди верблюдов вожака. Вот длинношеие собаки!

Догонишь, станешь разворачивать одного горбатого — другой уже отбежал в сторону, и так замотали они человечка, что в нем едва дух держался. Сбил стадо и погнал: «Пропади вы пропадом, собачье отродье!» Признаться — были у него причины для столь неласкового обращения с верблюдами.

Повернув, Койтеке только теперь осознал тот путь, который он отмахал, ступни были сбиты, кровоточили, каждый шаг давался с болью. Темень, метет. Но другого выхода не оставалось, как хромать дальше, стараясь не потерять обувку на подъеме. Привала не предвиделось, а ноги оледенели, стучали, как деревянные. Лед от ног поднимался по всему телу…

Дрожа и стуча зубами, гонит Койтеке верблюдов к аулу.

В это время почтенное общество объедалось жирным мясом в теплом доме бая, изгалялось над Мусирали, а

придурок бегал брюхатой бабой со своими пошлыми сценками, и гости, облегчаясь под наве сами, нахваливали бая: «Да, Бог ему дал!»

Пригнал Койтеке верблюдов, вошел, промерзший насквозь, в вонючую подсобку. Овчар вме сто сочувствия: «Замерз, бедняга, ау!» с криком навалился на него:

— Где мерин?

Койтеке, отирая побелевшее, белее белого, лицо несгибающимися пальцами, сквозь кашель еле смог ответить:

— Там… остался.

— Проклятый оборванец! Ты чего его бросил? А если его волки сожрут, что будешь делать? — принялся, ревя, стегать его словами чабан.

Койтеке в ответ лишь задыхался, безнадежно пытаясь хотя бы чуточку согреться, валился с ног.

Точи твердое точилом, мягкое скатай ладонью — простая, казалось бы, истина. Но ей последовала лишь подоспевшая к сыну бедная его мамаша:

— Койтеке? Покушал? Что ты лежишь?

Услышав лишь тихое поскуливание и дробь зубов, мамаша поспешила лечь рядом с сыном и обняла его, как могла, нежно.

Сыночек ткнулся в ее грудь лицом и судорожно заплакал. «Бедный, бедный ты мой, бедный, бедный ты мой!» — запричитала, вздрагивая, мамаша.

Больше Койтеке не встал.

Через неделю четверо работников вырыли могилу в одном из четырех углов старого погребенья и на рассвете захоронили тельце маленького бедняги.

Выйдя утром во двор, аксакал Мамырбай застал бая Абена, стоящего в каракулевой шубе с серебряными пуговицами, и поспешил к нему с рукопожатием. Бай следил, как трое его парней занимались вороным жеребцом. Отлетела подкова, вот и подковывали заново. Поздоровавшись, Мамырбай встал рядом с баем и поинтересовался:

— Подкова отлетела?

Бай, не отрывая глаз от копыта жеребца, издал лишь звук:

— Е!.. — мол, что, сам не видишь, что ли?

Один из джигитов держал жеребца за ухо и уздечку, другой удерживал согнутую его ногу, третий — мастер, удалял из копыта обломки гвоздей. Хотел было он один из гвоздей выбить молотком, бай не позволил:

Так не пойдет. Плоскогубцами вытяни.

Гвоздь сидел глубоко, но легко был удален плоскогубцами.

В большой комнате в нижнем ящике шкафа в белой коробке гвозди для подков, иди возьми у хозяйки шесть гвоздей! — приказал одному из парней бай.

Глазом не успели моргнуть, как джигит вернулся. Как стали вбивать новые гвозди, жеребец

принялся дергаться, крутиться на месте. Баю, уставшему от неумех, пришлось окончательно взять дело в свои руки, склонился к копыту и указывал:

Сустав не задень! Не вколачивай прямо, ставь гвоздь наискосок!

Так и поступил, и не думая противоречить баю, худорукий кузнец, двое других удерживали жеребца, поглаживая его по шее, по крупу: «Стой, зверь ты мой, стой!» — пытались его успокоить. Подкованный конь принялся взбрыкивать копытами, вскинулся. «Осторожней! Смот­ри глазами!» — горячился бай. Жеребец, пока так суетились вокруг него, освободился от пут.

Ты чего его развязал, дурак! — заорал бай на парня, удерживавшего ноги жеребца.

Джигит щелкнул от досады языком и кинулся под ноги коня:

Веревка оборвалась.

Что это за веревка? А ну, покажи!

Бай оглядел протянутый ему обрывок и заорал:

Чья это веревка? Дрянь! Это не наша привязь!

Придерживавший голову возбужденного жеребца работник пояснил, что нужная веревка пошла на петлю укрючного шеста — курыка, а эта веревка чабанов:

А куца делся аркан от курыка? Почему не сняли аркан с курыка? Почему все не на своем месте?

Ему ответили, что куры к захватили с собой табунщики отлавливать лошадей. Бай не успокоился, продолжая допытываться:

Кто привязал к курыку привязь?

Ему назвали имя.

— Сукин сын

Поняв, что этому сукину сыну теперь нет жизни, парни притихли. Всем было хорошо изве стно, что так бай выражался в минуту особого гнева, влекущего за собой самые страшные последствия.

Как только бай изволил гневаться, Мамырбай поспешил в дом от греха подальше. Скрылся и подумал, что слишком мелко для такого бая, в рот которому заглядывала туча людей, вдруг так рассвирепеть из-за какой-то веревки. «Что за придирчивый тип!» — думал он, удивляясь тому, что тот высматривал каждый гвоздик.

Однако нам не стоит выискивать изъяны в характере бая Абена Матайина. Он всегда знал и знает, что делает, и все причуды его — часть его достоинств, и далеко не мелки.

Бай Абен изве стен всем, можно сказать — знаменит, при этом если надо ему что-то понять, что-то освоить, то умеет быть учеником тому, кто знает больше него, ровня среди ровни своей, а тем, кто ниже, — глава непререкаемая. Умеет и ловко дать, и скрытно взять, и строго наказать. Нет таких интриг, в которые он был бы не посвящен, потому как человек проницательный. Нет таких важных лиц ни среди русских, ни среди казахов, кто смог бы обмишурить, обойти его. Если примется обхаживать нужную важную персону, то с таким восторгом, щедростью и прилипчивостью, что непременно доведет до настоящего умопомраченья. Персона все под­пишет, со всем согласится. При этом никогда ни о чем открыто не просит, а так подведет разговор, что обхаживаемый сам предложит ему все, что надо. А что касается мелких просьб, то их высказывать бай поручает своим приближенным. На то они и вскормлены, и обучены его же выражениям: «Ради народного блага… Ради казахов… Ради сирот, стариков немощных…», выдре ссированы до неотразимой учтивости, умения тонко подмаслить. Потому как недосуг баю заниматься мелкими делами. Отдаст коротко приказ: «Это сделать так, этому сказать этак», — и все. Каждый, будь то би со своими судейскими делами или волостной чиновник со своим ми крючкотворными бумажками, стремился донести как можно скорее до него свою отточенную, отмеренную, подогретую информацию, выложить перед ним «готовое блюдо». А там решит бай, стоит ли его употребить или еще поджарить.

После завтрака особо приближенные люди вышли прогуляться и порознь потолковать кто с Мамырбаем, кто с судьей Иманбаем. Через два-три часа пришли к общему решению, суть которого заключалось в следующем: