Читать книгу 📗 "Песня имен - Лебрехт Норман"

Такие пальцы точно не забудешь! Узкие, гибкие, белоснежные, с аккуратными ногтями, плавно сужающимися к кончикам. Не пальцы, а щупы, как у растений, нервные, чуткие, молниеносные. Невидимые в движении, ангельски прекрасные в покое. Его пальцы.

Пульс у меня зашкаливает, и артерии начинают возмущаться против добавочной нагрузки.

— Продолжай, — выдавливаю я.

Питер жадно заглатывает четверть сандвича разом. Теперь, когда мамы поблизости нет, он ест, как пещерный человек, запасая силы.

— Наверное, видок у меня был перепуганный, — продолжает он, — потому как мужчина тот попятился и говорит: «Виноват». Въезжаете, о чем я? Не «извини», не «прости», не «ну ты, поосторожней». «Виноват», говорит он, в смысле — если я вас чем-то расстроил, постараюсь все исправить. От слов этих, «виноват», я аж задохнулся. Мама взяла с меня клятву, чтоб я с фрумерами не разговаривал и в дома их не входил. Типа, они воруют христианских детей и убивают, кровь у них точат на свою Пасху, представляете? Она в какой-то книжке вычитала. Так что я, значит, начеку и торчу на пороге. Только этот мужчина такой, что мне с ним нисколечко не страшно. Не знаю, как это и описать, мистер Симмондс. Он так уважительно со мной обходится — как святой из Евангелия.

— Виноват, — снова говорит он. — Я тебя напугал?

Я отвечаю:

— Немного — или что-то в этом роде.

— Я всю неделю тебя подкарауливаю, — говорит он, — но совершенно не планировал устраивать перетягивание каната из «Дейли телеграф».

У него такой славный, зычный смех, так и тянет рассмеяться в ответ.

— Можно тебя кое о чем попросить? — спрашивает.

— Валяйте, — говорю я.

— Когда завтра утром привезешь газету, сможешь заглянуть ко мне на минуту и включить газовый камин?

— А сами вы что ж?

— По субботам не могу, — отвечает. — У нас шабат, свет зажигать нельзя. Так сказано в Библии, в книге Исход, могу показать. Но зимой по утрам так холодно, дети приходят в стылую гостиную. Ты окажешь нам великую услугу, зажигая по субботам огонь, а я тебе буду за это платить.

— Сколько? — интересуюсь.

— Пятьдесят пенсов, — предлагает.

«Шикарно, — думаю, — тогда я к Пасхе за велик расплачусь».

Питер отхлебывает чай и — долговязый — шурует под столом длинными ногами; проходящий мимо официант о них спотыкается. Питер не утруждает себя извинениями. Он не из тех, кто будет говорить: «Виноват». Он эгоист: что касается его — замечает, что задевает других — нет. Кажется, прямо сейчас он снова предаст свою мать.

На следующее утро звоню в дверь, а он выбегает в шерстяном халате, взволнованный такой.

— Пожалуйста, не звоните в звонок, — шепчет, — только стучите. Звонок нарушает наш день отдохновения. Он испускает электрический импульс, который, пусть всего и на минуту, но выводит Божий мир из состояния безмятежности.

«Ничего себе, — думаю. — И для всего-то у него готова причина, да с доказательством, которое он может вычитать в одной из тех толстых книг».

— В Божьем мире существует порядок, — сказал он мне однажды, — а наша задача его ценить. Как в нотах, которые мы играем, есть заданный порядок, так и в небесной канцелярии заранее запланированы все наши действия, вплоть до мелочей. Вот почешу я сейчас нос — и это будет потому, что так судил для меня Господь пять тысяч семьсот сорок девять лет тому назад, в момент Сотворения. Я всего лишь инструмент, на котором Господь играет по воле Его.

— А нас на биологии учили, что мир возник много миллионов лет назад, — говорю.

— По нашим расчетам, это не так, — не сдается он.

Ну так вот, идем мы в то первое субботнее утро с мистером Каценбергом в гостиную, а она каморка каморкой, потому как всю стену занимает громадный книжный шкаф, а всю середину — массивный обеденный стол. Наклоняюсь зажечь камин, а в углу — пианино. И тут до меня доходит: «Он музыкант!». А потом глядь — на крышке пианино отпадный футляр от скрипки, слегка покоцанный, но все равно классный.

— Играете? — киваю на скрипку.

— Иногда, — отвечает.

— Профессионально? — интересуюсь.

— Раньше да, — говорит.

— Сыграете?

Качает головой.

— Почему нет?

А он говорит:

— Шабат.

В общем, на следующий день, когда я завернул за своим полтинником (меня заодно позвали зажигать в шабат камины оба его соседа), я попросил его сыграть.

— Ты играешь на скрипке? — он меня спрашивает.

— Хочу стать знаменитым солистом, — говорю.

— Пойдем.

Открывает футляр, разворачивает шелковый шарф. Клянусь, мистер Симмондс, такого роскошного инструмента я еще не видел. Дерево цвета бронзовой медали и словно светится изнутри. Это Гваданьини, 1742 года, та самая, которой владел великий Иоахим, ну тот, который вдохновил Брамса написать концерт. Эта такая святыня, страшно смотреть. Мне ужасно хочется подержать ее в руках, но я об этом даже не заикаюсь. Мне кажется, она живая.

Мистер Каценберг проводит смычком, и от полившихся из-под него звуков раздаются стены. Он исполняет небольшой этюд Сарасате, и я чуть не падаю в обморок, я просто не верю своим ушам. Комната теперь огромная, как Тобурнский собор. Он играет, закрыв глаза, но не как мы с вами, чтобы сосредоточиться, а словно бы вглядываясь внутрь, вглубь себя.

— Научите, — прошу.

— Я не беру учеников, — отвечает, прямо как Яша Хейфец.

— Научите, — твержу, — иначе я вам больше не шабес-гой (так они называют тех, кто зажигает им по субботам камины).

Сам себе поражаюсь: чтобы я когда так со старшими разговаривал? Он мог меня прогнать, мог сварить из меня суп на их Пасху. Видно, что он тоже слегка ошарашен.

— Ты хороший мальчик, — говорит он (в смысле: «Не заставляй меня сердиться»). — Приходи в следующее воскресенье, кое-что тебе покажу.

Так что через неделю в субботу я зажигаю камины в трех домах на Каннинг-стрит, а в воскресенье звоню в дверь дома номер тридцать два и со скрипкой под мышкой топаю прямиком в кабинет.

— Научите, — говорю.

— Просто слушай, — отвечает он.

Так и повелось. Два года я каждое воскресенье сначала развозил почту, а потом приходил к нему, и он что-нибудь играл — Баха, Моцарта, Брамса, Дебюсси, Вьётана [73], Изаи, все, что ему вздумается, он все знает на память. А играет он так, как вообще не бывает. Минутный этюд может растягиваться чуть не на час, а целая соната — раз, и кончилась. Потом он угощает меня газировкой и говорит о скрипке — единственном, по его словам, инструменте, который рассказывает о музыканте все: о его сильных сторонах, темных качествах натуры, все-все, вплоть до того, какую он пижаму носит, если носит вообще.

— Скрипка выдает, — поясняет он, — неприкрытую правду о личности человека. Не подделаешь и, как и отпечатки пальцев, не спутаешь ни с кем другим.

Даже если я стану за ним повторять, в моей игре все равно будет проявляться мой собственный характер. Через полгода он разрешает мне сыграть ему из Моцарта. Он недоволен.

— Не спеши, — твердит. — Забудь про партитуру. Музыкант — повелитель времени, подвластный воле одного только Господа Бога. Представь, что у тебя в руках стрелки часов, по которым вращается мир, и что ты волен по своему усмотрению заставлять их то бешено крутиться, то застывать на месте. А ну давай, сыграй в своем собственном времени.

Я, в каком-то помрачении, пробую как бы прогнуть музыку к себе — и он улыбается. Затем я прогибаю ее от себя — и его улыбка ширится. И после этого — все, я уже больше не могу играть по-старому. У меня полностью меняется манера. И все было прекрасно, пока эта старая ведьма мисс Саутгейт не настучала маме, что я сбиваюсь на ее уроках, не соблюдаю темп. Пришлось играть двумя стилями — одним, чтоб ублажить учительницу и экзаменаторов, а другим, своим, для себя и мистера К. Вчера вечером на конкурсе я забылся и выдал много своего — и вот теперь сижу и рассказываю вам о доме номер тридцать два на Каннинг-стрит.