Читать книгу 📗 "Альберто Моравиа - Римлянка"

— Ничего определенного он мне не сказал, — продолжала она, — но я поняла: он по-прежнему влюблен в тебя… по правде говоря, мне стало его даже жаль… он выглядит таким несчастным… Повторяю тебе, он ничего мне не говорил… но я все равно догадалась, что ему очень хотелось бы тебя увидеть… теперь, после всего случившегося…

Но я оборвала ее.

— Послушай, бесполезно продолжать разговор в такой манере…

— В какой манере?

— Да со всеми хитростями… скажи лучше, что он послал тебя ко мне, он хочет увидеть меня, а ты взялась передать ему мой ответ.

— Предположим, что это так, — смущенно согласилась она, — как тогда быть?

— Тогда, — ответила я спокойно, — можешь сказать ему, что я не прочь с ним встречаться… как встречаюсь с другими, разумеется, без всяких обязательств, а так, время от времени.

Джизеллу чрезвычайно поразило мое спокойствие, она думала, что я ненавижу Астариту и никогда не соглашусь вновь встретиться с ним. Она никак не могла взять в толк, что отныне для меня не существовало уже ни ненависти, ни любви, и она подумала, что я, подобно ей самой, преследую какую-то цель.

— Ты поступаешь правильно, — многозначительно проговорила она после минутного раздумья, — и я на твоем месте поступила бы так же… в иных случаях нужно быть выше всяких антипатий… Астарита тебя по-настоящему любит, он мог бы даже добиться развода и жениться на тебе… какая ты, однако, хитрая… а я-то считала тебя простушкой…

Джизелла так и не поняла меня, и я по опыту знала, что стараться открыть ей глаза бесполезно. Поэтому я с притворной развязностью подтвердила:

— Так оно и есть… — и этим ответом вызвала в ней зависть и восхищение своей особой.

Она передала Астарите мое согласие, и мы встретились с ним в том самом кафе, где я впервые увидела Джачинти. Как и говорила Джизелла, он до сих пор был безумно в меня влюблен. И в самом деле, увидев меня, он побледнел, куда девалась вся его смелость, он даже не мог рта раскрыть. Это чувство, вероятно, было сильнее его; и я согласна с некоторыми женщинами из народа, вроде мамы, которые уверяют, что любовница может приворожить мужчину. Так я невольно и бессознательно околдовала его, и он, понимая это, не мог освободиться от моих чар, как ни пытался. Раз и навсегда я сделала его своим покорным, бессловесным рабом; раз и навсегда я обезоружила, парализовала и подчинила своей воле. Он рассказывал мне впоследствии, что наедине с собой он репетировал холодное презрение, чтобы потом разыграть эту роль передо мною, он даже придумывал слова, которые мне скажет, но, стоило ему только меня увидеть, кровь отливала от его лица, тиски сжимали грудь, все мысли испарялись, а язык отказывался повиноваться. Будучи не в силах выдержать даже мой взгляд, он терял голову, и его охватывало непреодолимое желание броситься передо мной на колени и осыпать поцелуями мои ноги.

Астарита и впрямь был совсем не похож на других мужчин: в нем чувствовалась какая-то одержимость. После того как мы встретились и поужинали в ресторане, причем оба молчали, мы отправились ко мне домой, и он попросил рассказать ему подробно, ничего не пропуская, о моей жизни, начиная с нашей поездки в Витербо и кончая разрывом с Джино.

— Но почему это так тебя интересует? — удивилась я.

— Так, — ответил он, — просто так… ну что тебе, жалко, что ли?.. Не думай обо мне, рассказывай.

— Пожалуйста, если тебе так хочется, — ответила я, пожимая плечами.

И я подробно, как он и просил, рассказала обо всем, что произошло со мною после поездки: как я объяснилась с Джино, как следовала советам Джизеллы, как встретилась с Джачинти. Я умолчала только о пудренице, сама не знаю почему, вероятно просто чтобы не впутывать его — ведь он служил в полиции. Он задавал мне вопросы, особенно подробно расспрашивал о моей встрече с Джачинти. Казалось, что его не удовлетворяют простые ответы, ему хотелось как бы видеть все и осязать, одним словом, участвовать во всем самому. Он без конца прерывал меня вопросами: «А ты что сделала?» или «А он что?..» Когда я замолчала, он обнял меня и прошептал:

— Это я во всем виноват.

— Да нет, — ответила я с досадой, — никто тут не виноват.

— Нет, это я виноват… это я тебя погубил… если бы я не повел себя так в Витербо, все было бы по-другому.

— На сей раз ты ошибаешься, — живо ответила я, — если уж кто виноват, так это Джино… ты тут ни при чем… ты, дорогой мой, взял меня в Витербо силой, а то, что добыто силой, не считается… Если бы Джино не обманул меня, я вышла бы за него замуж, а после обо всем ему рассказала, и все было бы так, как будто мы с тобой и не встречались.

— Нет, я виноват… на первый взгляд кажется, будто это вина Джино… Но в сущности, виноват я.

Он, казалось, ухватился за эту идею, но я понимала: он вовсе не испытывал угрызений совести, наоборот, ему даже приятно было думать, что это он совратил и погубил меня. Больше того, эта мысль не только нравилась ему, она его даже как-то возбуждала; должно быть, она-то и питала его чувства ко мне. Я поняла это впоследствии — не случайно во время наших свиданий он то и дело просил меня подробно рассказывать обо всем, что происходит у меня с моими любовниками. Тут лицо его как-то странно вытягивалось, взгляд становился взволнованным и внимательным, что приводило меня в смущение и наполняло стыдом. И сразу же после этого он набрасывался на меня, шепча грубые, непристойные, оскорбительные слова, которые я не решусь повторять здесь и которые показались бы обидными даже самой развратной женщине. Я никогда не могла понять, как это странное поведение сочеталось с его обожанием, чуть ли не преклонением передо мною, на мой взгляд, нельзя любить женщину и не уважать ее, но в нем любовь уживалась с жестокостью, каждое из этих чувств придавало другому силу и страсть. Иногда я думала, что то непонятное удовольствие, которое он испытывал при мысли, что по его вине я стала падшей женщиной, объясняется его службой в политической полиции, где главное — нащупать у преступника слабое место и, сыграв на этом, запугать его и навсегда обезвредить. Он сам говорил мне, не помню уж, по какому поводу, что каждый раз, когда ему удавалось добиться признания преступником своей вины, он испытывал особое почти физическое наслаждение, подобное тому, какое дает обладание женщиной.

— Преступник похож на женщину, — объяснял мне он, — пока он сопротивляется, он держится гордо… но, стоит ему раз уступить, он превращается в тряпку, и ты можешь делать с ним все что угодно.

Но скорее всего, жестокость и садизм были врожденными чертами его характера, и именно поэтому-то он и выбрал себе профессию полицейского, а не наоборот.