Читать книгу 📗 "Песня имен - Лебрехт Норман"
Убийство? Существует слабая вероятность, что какой-нибудь чокнутый расист с воплями: «За старую добрую Англию!» — бортанул его с дороги, и бородатый еврей скрылся в реке, молотя кулаками в задраенное стекло. Не исключено, однако в феврале, часов эдак в шесть утра, не часто попадаются пьяные изуверы. И куда Довидл спешил спозаранок, если утренняя молитва — самое ранее в семь тридцать?
Почему это раввины с учениками примчались рыдать на мосту почти сразу после «аварии»? Уже в семь тридцать они голосили на заднем плане в новостях Би-би-си, а ведь в это время должны были поспешать на утреннюю службу. Его отсутствие они должны были заметить лишь после восьми, после того, как Довидл не явился бы на молитву. Что-то тут отовсюду попахивает фальшивкой.
А вдруг это его жена? Повернулась после шести на другой бок, а мужа нет, вот и вызвала поисковый отряд? Исключено. В общинах ультраортодоксов супруги не делят общее ложе. Они спят на одноместных кроватях, между которыми стоит тумбочка, на случаи жениной телесной скверны. Так что шансы, что миссис Каценберг спохватилась и подняла тревогу, ничтожны.
Но тогда как? В памяти всплывает неприглядный прецедент. «Йоселе!» — восклицаю я. Был такой израильский мальчик, Йоселе Шумахер, которого в 1960 году удрученный родной дед и жена раввина, Рут Блой, похитили у не соблюдавших шабат родителей, дабы воспитать в сугубо религиозном духе. Два года его прятали в разных гетто — то в Бней-Браке, то в Бруклине, то еще Бог знает где, но потом здравый смысл и угроза наказания вынудили фанатичных похитителей отпустить мальчика, правда, потребовав, чтобы он продолжил религиозное образование.
Долгие месяцы, пока Интерпол тщетно вел поиски, а государство Израиль корчилось от смущения, студенты ешивы в Иерусалиме плясали на улицах и на мотивчик праздничной пуримской мелодии орали: «Где Йоселе?» — приводя в бешенство полицию. Невзирая на мощь современного государства и международного законодательства, средневековые стены раввинистической ортодоксии благополучно укрывали похищенного ребенка столько, сколько требовалось их обитателям, покуда они не смилостивились и не возвратили мальчика на своих условиях.
Не приходится долго копаться в памяти, чтобы припомнить: когда Довидла разыскивала британская полиция, хасиды его успешно укрыли и перевезли в другое место. А если они снова это провернули? Могла ли ешива, когда убедилась, что за ним гонится пришелец из прошлого — я, — повторно разыграть его исчезновение? Или же он дал деру самостоятельно, никому, даже жене, не сказавшись?
А легко: подъехать на фургоне к краю набережной, в такую рань точно никто не увидит. Переодеться, сбрить бороду. Одну ногу выставить наружу. На педаль газа положить деревяшку. Отпустить тормоз. Отскочить. А потом прогуляться с километр до вокзала, а там на автобус или на поезд — и куда глаза глядят. Член совета министров, лейборист Джон Стоунхаус, свалил свои вещички на пустынном берегу, исчез и лишь спустя годы вынырнул в Майами. Лорд Лукан, аристократ-картежник, пришил нянюшку, смылся из своего особняка в Белгрейвии, и только его и видели. Недели не проходит без того, чтобы какой-нибудь травоядный фермер или банковский служащий не бросил жену, семью и не растворился без следа. Чтобы исчезнуть и спрятаться, ни особо выдающих талантов, ни большого богатства не нужно. А Довидл — он же гений — мог легко проделать это дважды, причем безо всякой помощи.
Итак, что дальше? Ждем ключей к разгадке. Поезд на девять семнадцать тяжко вздыхает и понемногу отчаливает от Тобурнского вокзала. За считанные секунды пересекает реку, откуда открывается вид на место происшествия. Кран тянет со дна синий фургон, с него льется вода. Да, это Довидл. Так и есть.
Пока я, прильнув к окну, выворачиваю шею, в купе первого класса входит молодой человек, весь такой чинный, и осведомляется, здесь ли вагон Д. При нем футляр от скрипки. Все внутри меня так и настораживается. Что Довидл сделал с Гваданьини за три миллиона долларов? Если он, как я начинаю подозревать, скрылся, он бы ее не бросил. Ее обнаружат в оставленном имуществе, продадут на аукционе, чтобы выручить денег на жизнь или оплатить налог на наследство, а еще она могла стать наводкой для полиции, если бы я захотел уличить беглеца в воровстве и лжи, опозорив его детей. На такое бы он не пошел.
Скрипка значилась в розыскных списках Интерпола. Честным путем ее не продашь. Если он ее забрал, она ничего не стоит. Если нет, она вскоре всплывет.
— Старинный инструмент? — спрашиваю у рассевшегося паренька, указывая на футляр, бережно уложенный им на сиденье.
— О, я бы сказал, что да, — растягивая слова, отвечает он на уверенном итонско-оксфордском. — Италия, восемнадцатый век. Везу на Сотбис, пусть слегка освежат и отполируют перед продажей.
— Можно я взгляну? Я немного в этом разбираюсь. У меня самого дома Тестини. От дедушки досталась, — тараторю я.
— В руки дать я ее не могу, — отвечает покладистый парнишка. — На Бонд-стрит меня убьют. Но я открою футляр, а вы взгляните, раз уж так хочется.
Сердце вдруг принимается бухать, сильно, как прежде, до этой последней, возродившей меня недели. Неужели я нашел прореху в его посмертном плане? Хлопаю по карману с таблетками, пусто, значит, придется выкарабкиваться самому.
— Вот, — говорит мой аукционный гонец. — Что вы о ней думаете?
Ничего особенного, честно говоря. На мой наметанный взгляд, это французская копия девятнадцатого века с Кремонского оригинала, абсолютно заурядная, красная цена ей максимум тысяч сто. Уф!
— Роскошная, — объявляю клерку. — Вы пробовали на ней сыграть?
— О, нет, я на таких вещах не играю, только продаю.
— Откуда она у вас?
— Обычная история. Загородное поместье, древнее, с незапамятных времен. Старый глава семьи немного музицировал, теперь скончался. А детям нужны деньги.
— Никакого уважения к традиции…
— Конечно, им стыдно, но, видать, необходима наличность.
А меня так и распирает от восторга. Слишком было бы небрежно, слишком не похоже на того Довидла, которого я знал, попытаться так сразу, по горячим следам, вывезти из города главный предмет, который может его выдать. Для этого клейменого инструмента он придумает ход поинтереснее. Терпение, уговариваю я себя. Потерпи, и все прояснится, всему свое время.
12
Всему мое время
Ничего лучше, чем повторная его потеря, со мной в жизни не было. Осознал я это лишь спустя четыре года, но так оно и есть. Его второе исчезновение принесло мне больше, чем отняло первое. Мой законный пенсионный возраст далеко позади, а я полон амбициозных замыслов. Бизнес растет как на дрожжах, личная жизнь бурлит, плюс до меня дошел достоверный слушок, что в честь дня рождения Ее королевского величества мне вручат орден Британской империи за «вклад в британскую культуру» — вклад, внесенный мной преимущественно за те четыре года, что миновали с момента второй пропажи моего друга.
Не стану делиться своим открытием с женой, с которой у нас теперь, кстати, гораздо более доверительные отношения, чем раньше. Как и полагается хорошей супруге, после моего возвращения из Тобурна Мертл полностью подстроилась под нового меня. Говорите что угодно, но у Мертл локаторы, как у спутника-разведчика, и гроссмейстерское умение просчитывать ходы. Она ни разу ни о чем не спросила — ни о том, что случилось в ту неделю на Севере, ни почему я выпотрошил шкафчик с шарлатанскими снадобьями, отказался ходить к остеопату и при этом невероятно взбодрился. А я не стал распространяться о причинах моего возрождения. Она просто замечает искорки в моих глазах и начинает искрить в ответ.
Приезд Сандры Адамс подвергает ее выдержку серьезному испытанию. Сэнди обуревают нетерпение и жажда деятельности. Она утверждает стол в углу моей конторы и вскоре уже проводит в Лондоне, в арендованной для нее квартирке, по четыре дня в неделю. Она самовольно отправляет Марию Ольшевскую на европейского «Молодого музыканта года», где девочка с блеском побеждает на континентальных телеэкранах, и ее заваливают предложениями о концертах и записях. Марии еще год учиться в школе, а все уже жаждут ее выступлений. С интересным предложением обращается Ганс Деркс, агент из Голландии. Он готов передать нам всемирные права на энергичного русского пианиста в обмен на Марию в странах Бенилюкса. Это и на бумаге смотрится привлекательно, а вскоре вообще выливается в лучшую сделку с тех времен, как Иаков выменял чечевичную похлебку на право первородства.
