Читать книгу 📗 "Энтомология для слабонервных - Качур Катя"

– Ты? – вскрикнула она, заплакав и засмеявшись одновременно. – Я опаздываю!

– Ты уже везде успела, – прошептал Онежский и прижал её к себе вместе с набитым рюкзаком за спиной.

– Девушка, вы садитесь? – негодовала проводница, вися на подножке поехавшего вагона.

– Нет, – рявкнул счастливый Онежский. – Девушка никуда не едет!

Он взял Оленькино лицо в ладони, покрывая поцелуями щёки, глаза, губы, подбородок, шею. Гинзбург заплакала, громко всхлипывая и колотясь лопатками под рюкзаком. Вырвалась, нервно сдёрнула с кефира крышечку из фольги и жадно припала к горлышку. Потом зубами оторвала горбушку батона и, продолжая реветь, дрожа подбородком, перемалывала зубами свежую хрустящую корочку. Онежский тоже вцепился в батон, откусив мягкую середину, и поднёс её руку с бутылкой к своим губам. Пил громко, захлёбываясь, вытирая манжетой белые кефирные усы со слоем размазанного грима. Мимо летели окна со множеством любопытных глаз, мелькала зелёная обшивка вагонов с табличками «Москва – Оренбург», маячили железные автосцепки, стучали, набирая скорость, колёса. «Ты-дык, ты-дык, ты-дык, ты-дык», – звенело в ушах. Под эту музыку жизнь будто смахивала тряпкой старую декорацию, предоставляя сцену новому акту, свежим костюмам, следующим героям. Постепенно шум начал стихать, задний локомотив поезда мелькнул на горизонте двуглазыми огнями и растворился в темноте. Батон был съеден, кефир выпит.

– Как ты меня нашёл? – Оленька пальцами вытирала крошки с его лица.

– Фонарь на твоём лбу освещал мне путь сквозь всю Вселенную, – улыбнулся Онежский.

– Мы – предатели, – сказала, тяжело вздохнув, Оленька.

– Мы – влюблённые, – ответил артист. – А влюблённых, как и победителей, не судят…

* * *

Такси, Патрики, вспененная ванна, спальня с видом на пруд, где однажды гулял Воланд, шоколадная шёлковая постель. Шёлковые руки, шёлковый язык, шёлковая шея, шёлковые ягодицы под подушечками пальцев. Оленька не представляла, что мужское натренированное тело может струиться, как тонкая материя. Бурдякин был колючим по всем направлениям. От цепляющих ногтей, жёстких заусенцев, заскорузлых пяток, твёрдой шерсти на груди, шершавого, как у тигра, языка. Онежского будто вымочили в сливках и покрыли глазурью. Это казалось странным, противоестественным, восхитительным. Ничего подобного в своей жизни Оленька не испытывала. Наутро, пьяная от счастья, прикрытая шоколадной простыней, она пробралась в ванную мимо огромного количества зеркал. Долго стояла под холодным душем в попытке протрезветь, но не смогла. Смеялась, упёршись спиной в сияющий кафель, глядя на золочёные барельефы потолка. Потом, обмотавшись пушистым полотенцем цвета мокко, с влажными волосами бродила по квартире Онежского, как по музею. Гинзбурги так не жили. У Гинзбургов каждая вещь имела прикладное значение. Стол, чтобы писать. Стул, чтобы сидеть за столом. Набор ручек, чтобы писать за столом, сидя на стуле. И так далее. Здесь всё было просто так. Пять комнат, шесть диванов, белые ковры на полу и на стенах, помпезные люстры как в театре, два рояля, чёрный и белый. Зачем два? Пой за одним!

Онежский подошёл сзади и обнял Оленьку, целуя в шею. Она обернулась. От него пахло дерзкими, дорогими духами. На лице зеленела огуречная маска.

– Зачем тебе два рояля?

– Они совершенно разные. Один современный, японский, «Ямаха». Другой – старинный американский «Стейнвэй». Абсолютно иное ощущение, тембр, теплота звука. Я бы ещё пару поставил – немца и чеха, – да нет места. Квартира маловата.

Оленька прошла в коридор. Вчера, целуясь на всем протяжении пути, она не заметила открытый зеркальный гардероб, в котором на нескольких рядах полок стояло около ста пар мужских туфель. Рядом высился стеклянный шкаф до потолка с неменьшим количеством парфюмерных флаконов.

– Зачем тебе столько обуви и духов?

– Как зачем, Оля! Я артист, я по десять раз на дню меняю образы, настроения, это моя природа. Да и потом, я почти каждый день хожу на приёмы или устраиваю их сам. Не могу же я быть в одних ботинках и пахнуть одним ароматом?

– В пчелином клане королева-матка на протяжении всей жизни издаёт один и тот же запах, на него слетается семья. Если б она меняла феромон каждый день, пчелиный социум бы распался. Или кошка. Она с рождения имеет уникальный окрас и остаётся с ним до самой смерти.

– Я понял, дорогая. Но мы не в пчелином социуме и не в кошачьем. Человеческие устои сложнее законов дикой природы.

– Сложнее? – засмеялась Оленька. – Гораздо проще!

– Тебе виднее, – улыбнулся Онежский сквозь кружочки огурцов, – но камуфляжный комбинезон, в котором я вижу тебя третий день, ты не будешь носить до смерти. Мы прошвырнёмся по дорогим магазинам и купим шмотья. Достойного чудеснейшей женщины на земле.

– Однако камуфляжный комбинезон не помешал тебе выделить меня из тысяч своих поклонниц.

– Я иногда вижу суть за грубой кожурой.

Позавтракали голышом на вычурной кухне. Выпили по паре бокалов свежевыжатого апельсинового сока. Набросили длинные бордовые халаты и вышли на балкон с видом на Патриаршие пруды. Пахло тёплым асфальтом, забродившей ряской и грядущей осенью.

– Мне скоро возвращаться в университет, – сказала Оленька.

– Ерунда, – отмахнулся от августовской мухи Онежский. – Переведём тебя в МГУ. Будешь жить и учиться в Москве.

– А потом? Где я буду работать, проводить исследования?

– Зачем работать? – пожал плечами Онежский. – Будешь женой солиста оперетты. Начнёшь разбираться в моде, в музыке, в парфюме, посещать гостей, принимать гостей.

– Олег… – Она тронула его за плечо и посмотрела в глаза, окружённые уже яичной маской. – Но ведь это была мечта Лины – разбираться в духах, блистать на приёмах… Мне надо с ней поговорить, объясниться, она, наверное, ещё в гостинице…

– Ты что, с ума сошла? – Засохший яичный белок сделал из лица Онежского треснутую, посмертную фотографию. – Ты собираешься к ней ехать? Это глупо! Я всё уже ей объяснил! Она мудрая девочка, она переживёт…

Но Оленька уже натягивала футболку и ныряла ногами в защитный комбинезон. Онежский безуспешно пытался впихнуть денег на такси, но она, перекинув рюкзак через плечо, кинулась в подъезд, вниз по ступенькам. С балкона певец увидел, как лёгкая камуфляжная фигура обогнула пруд и побежала по Малой Бронной, между старинными домами, в сторону Садового кольца.

Дверь 215-го номера оказалась незапертой, Оленька открыла её и прошла в комнату. Лина лежала на кровати вниз лицом. Её чемодан был собран. Пурпурные орхидеи, затоптанные, поруганные, валялись по всему полу, корзина закатилась за портьеру.

– Лин… – окликнула подруга.

Перельман перекатилась с живота на спину и вскочила на постели:

– Ого! Кого я вижу! Неужели? Не уехала? Что так?

Она встала, запахивая белый халат, и вплотную подошла к Оленьке, впечатывая её в столешницу перед зеркалом.

– Лин, прости, это чудовищно… – Оленька попыталась улыбнуться. – Я всё сделала, чтобы…

– Ты всё сделала, чтобы что? – Глаза Лины налились кровью. – Чтобы меня втоптать в грязь? – Она отвесила подруге хлёсткую пощёчину.

Оленька зажмурила глаза, безропотно принимая шлепок.

– Чтобы унизить меня перед человеком, от которого я без ума? – Перельман хрястнула её растопыренной ладонью с другой стороны. – Чтобы надругаться над моей любовью? Ты не могла мне сразу сказать, что цветы присланы тебе? Надо было посмеяться надо мной?

С каждым вопросом Лина наносила новые и новые удары. В ярости она стала уродливой, нос сморщился, губы вывернулись, скривились, изо рта летели огненные слюни. Оленька не защищалась. Она вцепилась синими пальцами в края столешницы и зажмурилась что есть силы. Перельман стегала её по щекам, ногтями царапая кожу. Красные полосы, как от тигриной лапы, соединили багровую шишку на лбу со сжатым подбородком. «Битва дрозофил, – мелькнуло у Оленьки в голове, – битва, но не смертная казнь!»

– Да прекрати ты! – Гинзбург с силой толкнула Лину в грудь. Та пошатнулась и рухнула на кровать. – Совсем ополоумела? Это же просто мужик!