Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Запишите задание, — сказала мама, — лирика Некрасова, страницы в учебнике 147—168, в хрестоматии прочесть «Муза», «Поэт и гражданин».
Аудитория мигом опустела. Вечерняя школа проводила свои занятия в здании филиала нефтехимического института: здесь было неуютно — лампы дневного света, столы да стулья усталой окраски, да черная классная доска с формулами, оставшимися после урока физики. Ученики тоже были людьми усталыми, с невыразительными от усталости лицами, — против того факта, что они только что отстояли смену на заводе или отсидели в мастерских, не пойдешь. Климентьев на уроке дремал, спрятавшись за спиной у Батищевой, спрятался как маленький, закрыл голову руками, Лебедева пустыми глазами смотрела в окно, с мужем, бедняжка, развелась, а сама беременная, уже скоро рожать. Никитина кокетничает с Геворкяном, женатым человеком, перебрасываются, как восьмиклассники, записками; умница Киктенко болен вторую неделю, без него скучно.
В аудиторию вошла учительница химии с простоватым унылым лицом, с хозяйственной сумкой, полной снеди. Пришла, чтобы жаловаться на жизнь. Пока она рассказывала, как старуха мать не желает с ней съезжаться, из-за чего квартира может пропасть, мама мучительно размышляла, как бы поделикатнее напомнить химичке о пятнадцати рублях, которые та заняла у нее месяц назад. Химичка все говорила и говорила — с рыдающими нотками в голосе, страстно, заинтересованно, не то что на своих уроках, потому что химия и ученики мало ее волновали, а вот расширить жилплощадь необходимо: теснота, раздражение, скандалы со взрослыми детьми. У каждого своя жизнь, своя, как бы она ни переполняла твои мысли и ни перекатывала за край, другому и дела нет, обиженно продолжала химичка, заметив, что мама слушает невнимательно. И правда — у каждого своя, жизни стоят рядом, плотно друг к другу, каждая в своей ячейке, языки чужих несчастий охватывают твое скомканное, сирое бытие, как пламя, и ты подгораешь по углам, но уже не можешь вся воспламениться, как этого от тебя ждут. Уже — нет. «Извините, Вера Максимовна, — в это время готовила речь мама, — не найдется ли у вас сейчас пятнадцати рублей, чтобы мне отдать?..» Или так: «Вы знаете, Верочка, у меня сейчас с деньгами туго, не будете ли вы любезны…» — «Ведь не о себе, о сыновьях все мысли, старший вот-вот женится, а куда приведет? Мама же — ни в какую. У меня, сами понимаете, задних мыслей нет, пусть живет, дай ей бог, хоть сто лет еще, но если что с ней случится — комната пропадет за здорово живешь. Обидно». Конечно, конечно, кивала мама, и химичка с упреком в голосе продолжала. Упрек относился к маме — у нее-то квартира большая, в футбол можно гонять на такой площади, а тут две смежные комнатушки и парни взрослые… «Я бы на пятнадцать рублей лучше девочкам яблок купила, на все пятнадцать, — думала мама, — наелись бы хоть до отвала. Новые кеды Геле. Можно и комбинацию красивую, она чистюля, все носит аккуратно, не то что Тайка. Тае сумку, да. Обещала. На «молнии», через плечо». — «Мама упрямая — не дай бог, вцепилась в свою каморку, и ни в какую! — «Вот и я, — думала мама, — стану старой, слабой, как ребенок, не сумею понять соображения девочек — они так же за моей спиной станут жаловаться… Нет, мои девочки хорошие, мои — совсем другие! Шут с ними, с пятнадцатью рублями, — наконец решила мама и почувствовала облегчение, — просто постараюсь больше никому не занимать».
Привыкнуть к тому, что девочки растут, невозможно. Свою собственную жизнь мама вспоминала с усилием, как прочитанную давно книгу: дороги ее окутывал туман, туман, туман вдруг расступался, развеивался и выпускал на свет божий какую-то картину, запечатленную в мельчайших подробностях, — в центре ее были девочки… Придерживая книгу одной рукой («Виконт де Бражелон»), она катила перед собой коляску с младшей девочкой по территории опустевшего детского сада в седьмом часу незапамятного лета, которое ушло навсегда с толпой других летних вечеров; на качелях раскачивалась соседская девочка, светлое платье, светлые локоны. Мама сорвала с клумбы цветок ноготка и поднесла к дочке, кулачок сразу крепко ухватил цвет. Рауль, посланный его величеством, вечно скакал в Англию, тень Оры де Монтале, как воплощение интриги, скользила в окнах Версаля, дуэли, и дуэньи, и дуэты, один стремительней другого — вдруг мама застыла в ужасе на месте, но не оттого, что Луиза убежала в монастырь кармелиток: на крыше высокой веранды каталась на двухколесном велосипеде ее четырехлетняя старшая дочь. Луиза опустилась без чувств на траву под Королевским дубом, мама, подождав, пока расслоившийся воздух не совместится перед ее глазами, обычным голосом окликнула Гелю. Девочка слезла с велосипеда. Теперь мама разглядела толпу ребятишек, которые стояли под верандой и, задрав головы, подбадривали ее дочку. Да, с той резвой поры минуло немало лет. Теперь Геля — тихая девушка, скромница, слово сказать стесняется, никогда не спросит: «Почем смородина?», а «Скажите пожалуйста, сколько стоит ваша смородина…» — и берет не у того, кто продает подешевле, а у какой-нибудь старенькой бабуси, которую больше всех будет жалко. Мама с немалым огорчением то и дело обнаруживает Гелины вещички на ее подружках: никому не может дочка отказать. Подружки в два раза богаче, но нет у них Гелечкиного вкуса, вот и зарятся на ее простые безделушки. Геля все отдает, ничего ей не жалко, себя не жалко. Да, они все растут и растут, уходят от нее в разные стороны, у каждой уже свои проблемы, воспоминания, своя шкала ценностей. Кажется, идешь с ними нога в ногу, ведь вечерами на кухне о чем только с ними не переговоришь: о Коле Сазонове — что Геле в нем? — непонятно! — о Таиных подружках — обсудишь все-все. Все, да не все. Сотую долю. Все можно было знать, когда они были крохами, а теперь каждая допускает не ближе, чем позволяет настроение. Тая отпросилась на субботу-воскресенье — это было два года назад, — сказала, что к подружкиной бабушке, в деревню. Через два дня вернулась — загорелая, веселая, с рассказами о деревне, о корове и как подружкина бабуля доила, показала, как мухи корову изводили, рассказала и какой хорошенький поросеночек был «вот такусенький». Мама растрогалась и позвонила незнакомым ей родителям Олечки — поблагодарить за деревню. И тут из трубки дохнуло на нее ледяным ветром истины: все лжет, никакой коровы, никакой бабушки, бабушка год назад скончалась, дом в деревне продали. Первая мысль была отлупить. Пришла из школы — нет сил поднять руку и заплакать нельзя. Спросила: зачем лжешь? Живые блестящие глаза Таи потухли, руки по швам, смотрит в пол. Лжет позой: ни капельки матери не боится. Где была? Вздохнула, взгляд за окно, мечтательно: на корабле. На каком еще корабле? Поправилась сумрачно: на пароходе. Поковыряла пальцем клеенку на столе, добавила: «Академик Курчатов» назывался пароход. Ездила на нем до Сызрани, а обратно на другом корабле, на «Александре Невском». На какие шиши?! То есть на какие деньги ты ездила? Без денег. Попросилась. У кого! Махнула рукой. Подумала, глаза снова заблестели: поросеночек и правда был, не один, много, их на продажу везли, такусеньких. Зачем же ты наврала про деревню? Испуганно: я огорчать не хотела, разве бы ты отпустила меня на корабль? Страшно представить себе пятиклашку, плывущую на каком-то корабле. А главное — лжет как взрослая, с той же увлеченностью и подкупающими подробностями. В чем суть характера — в этом поступке, в другом ли? Недавно на рынке, прельстившись дешевизной, купили много арбузов, сил не рассчитали — как нести такую тяжесть? Тая сказала — сейчас, и кинулась в двухэтажный дом по соседству с рынком. Вернулась в сопровождении двух мальчишек, ее ровесников, которые огрызались: «Да ладно, Стратонова, да сами знаем, Стратонова» — и сплевывали на асфальт независимо, но шли как миленькие и арбузы тащили до самого дома. Что лучше для жизни — Гелина безотказность, деликатность или Таино нахальство? Одна всем уступает, другая учится наступать, но как лучше, мудрее, так или этак? С одной стороны, обе девочки открыты, обнажены, все дует на них из той дыры в жизни, куда провалился отец. Старшая, если заходит о нем речь, сухо говорит — «отец», младшая иронично — «папенька-с». Впереди у них столько же неоглядной жизни, сколько у меня за спиной, но как их учить жить, когда неудачников не больно-то слушают, все больше прислушиваются к победителям? А побежденная ли я?
