Читать книгу 📗 "Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Цунвэнь Шэнь"

Что происходило ночью в городе и за городом, я не знаю. Проснувшись как обычно, я увидел только, что лица у взрослых были белее снега и они что-то тихо обсуждали. Меня спрашивали, слышал ли я что-нибудь прошлой ночью, я отрицательно качал головой. Людей в доме стало меньше, я подсчитал; дядьев не было, из мужчин остался только мой отец. Склонив голову, он молча сидел в своем кресле с резной спинкой. Я вспомнил про оружие и спросил:

— Папа, папа, так ты сражался?

— Малыш, молчи! Ночью мы потерпели поражение! Всех наших уничтожили, погибло несколько тысяч человек!

Тут вернулся мой долговязый дядя, весь в поту. Заикаясь, он рассказал, что к ямыню от городской стены уже принесли четыреста десять голов, целую связку человеческих ушей, семь штурмовых лестниц, ножи и еще всякие другие вещи. У реки убили еще больше, сожгли семь домов, сейчас еще не разрешают подходить к стене смотреть.

Услышав про четыре сотни голов, отец сказал дяде:

— Иди посмотри, есть ли среди них Лэнхань. Скорее, скорее!

Лэнхань — это как раз тот мой смуглолицый старший двоюродный брат; я понял, что он вчера тоже участвовал в бою за городской стеной, и разволновался. Когда я услышал, что перед ямынем так много человеческих голов, а еще и связка ушей, я вспомнил истории о том, как убивали длинноволосых [181], которые мне рассказывал отец, разом обрадовался и испугался, побледнел и не знал, что делать. Умывшись, я вышел из дома. Погода была пасмурная, как будто собирался дождь, было темно и мрачно. На перекрестке, где обычно раздавались зазывные крики продавцов сладостей и других торговцев, сегодня было на удивление тихо, как после празднования Нового года. Я хотел улучить момент и пойти посмотреть на человеческие головы — они больше всего меня интересовали, я ни разу в жизни их не трогал. Вскоре такой момент подвернулся. Долговязый четвертый дядя прибежал обратно и сообщил отцу, что головы Лэнханя он не обнаружил. Тем временем людей перед входом в ямынь становилось все больше, все лавки приказали открыть; дедушка из семьи Чжан тоже вышел на улицу поглазеть. Отец спросил меня:

— Малыш, ты не боишься отрубленных голов? Если не боишься — пойдем со мной.

— Не боюсь, я хочу посмотреть на головы!

На площади перед входом в ямынь я увидел гору грязных, окровавленных человеческих голов; на оленьих рогах над воротами и на воротах ямыня — головы были повсюду. С городской стены принесли несколько штурмовых лестниц, все они были сделаны из свежесрубленного бамбука: длинные жерди с привязанными к ним многочисленными ступеньками. На ступеньках этих лестниц тоже висели головы. Увидев все это, я растерялся: зачем нужно было убивать столько людей? За что им отрубили головы? А потом я еще обнаружил ту самую связку ушей. Это было что-то! За всю жизнь мне не довелось видеть более дикой вещи. Дядя спросил:

— Малыш, тебе страшно?

Я отлично держался, ответил:

— Не страшно.

Я слышал немало историй про сражения, где часто встречались слова: «горы голов, реки крови», я смотрел театральные представления, где тоже звучало: «несметные войска разделились на победителей и побежденных». Однако, кроме как на сцене, в пьесе «Цинь Цюн плачет над отрубленной головой» — там деревянная голова каталась по ярко-красному блюду, — мне не доводилось видеть отрубленных голов. А сейчас передо мной была действительно гора окровавленных, отделенных от человеческих тел голов. Мне не было страшно, но я не мог понять, почему эти люди позволили солдатам себя обезглавить, я подозревал, что это какая-то ошибка.

Почему им отрубили головы? Что было нужно тем, кто их убивал? У меня было много вопросов. Когда мы вернулись домой, я задал их отцу, тот сказал что-то про «мятеж»; он тоже не смог удовлетворить мое любопытство. В то время я считал отца великим человеком, знающим все на свете, и вдруг (невозможно себе представить) он тоже не понимает, что произошло, — это казалось невероятным. Сейчас-то я понимаю, что в мире всегда было много вопросов, на которые ребенку никто не может дать ответ.

О готовящейся революции с самого начала знали шэньши [182], и, чтобы одолеть два ямыня, перед штурмом города сговорились с иноземными торговцами. Но оттого, что они не смогли договориться с военными, когда пришло время действовать, все пошло не так.

Мятеж был уже подавлен, но истребление только начиналось. После того как войска организовали оборону города, в деревни направили отдельные отряды солдат для поимки мятежников. Задержанным задавали несколько вопросов и сразу вели к городским воротам, чтобы обезглавить. Обычно казни проводились за западными воротами, но так как в этот раз мятежники напали с севера, с осужденными расправлялись на речной отмели у северных ворот. Каждый день казнили сто человек, по полсотни за раз; проводивших казнь солдат было человек двадцать, зевак — не больше тридцати. Иногда крестьян даже не били и не связывали веревками, а просто сгоняли на отмель. Бывало, что осужденных, стоявших чуть дальше, чем другие, солдаты принимали за зевак и забывали увести. Схваченные в деревнях люди, совершенно сбитые с толку, шли прямо на отмель и, только когда им приказывали встать на колени, начинали понимать, в чем дело, и в панике, с жалобными воплями, пытались убежать, а палачи догоняли их и разили наповал своими саблями.

Бессмысленное истребление продолжалось около месяца. Стояли сильные холода, поэтому никого не волновали разлагающиеся трупы — если не успевали закопать, то и не закапывали. Или тела выставляли для устрашения? Так или иначе, на речной отмели изо дня в день лежало по четыреста-пятьсот тел.

В конце концов, похоже, всех, кого схватили и привели из северо-западных поселений мяо, уже казнили. В официальном докладе городских властей на имя генерал-губернатора говорилось о мяоском бунте, который в соответствии с законом был подавлен.

Количество задержанных увеличивалось, приговоренные к смерти были слишком беспомощны, чтобы спастись, но убийцы немного поубавили пыл. Местные влиятельные шэньши тайно держали связь с людьми в деревнях, но только с теми, о ком не знали официальные власти. Они также обращались с просьбой к властям об ограничении количества казней и проведений их выборочно, чтобы наказывать только виновных, а остальных — отпускать. Каждый день приводили по сто-двести задержанных. Практически все они были ни в чем не повинные крестьяне. Отпустить их почему-то было нельзя, но и рубить головы всем подряд рука не поднималась, поэтому решать, кого казнить, а кого миловать, доверили почитаемому местными жителями Небесному Владыке. Задержанных тащили на площадь перед храмом, где они перед статуей божества бросали бамбуковые палочки для гадания: одна лицом вверх, другая лицом вниз — большая удача — отпустить; обе лицом вверх — энергия светлая — отпустить; обе лицом вниз — темная энергия — обезглавить. Бросок палочек определял, жизнь или смерть. Те, кому выпадала смерть, шли налево, помилованные направо. Шансы выжить — два из трех, азартная игра! — проигравшие молча опускали голову и не роптали.

Тогда мне уже разрешили гулять одному, и при первой возможности я шел на городскую стену наблюдать казни на берегу реки. Если я опаздывал и людей уже обезглавили, мы с другими детьми соревновались в зоркости: один, два, три, четыре — загибая пальцы считали, сколько там было трупов. А не то шли в храм Небесного Владыки смотреть, как бросают жребий. Я наблюдал, как деревенские жители, зажмурившись, с силой бросали бамбуковые палочки, и, уже выиграв свободу, все никак не решались открыть глаза. Другие, кто должен был умереть, вспоминали оставшихся дома детей и телят, поросят, ягнят… То душевное опустошение, те упреки богам я никогда не смогу забыть.

Я только-только вступил в жизнь, и первое, с чем я столкнулся, были именно эти события.

В марте следующего года революция [183] в наших краях одержала победу, повсюду вывесили белые флаги с иероглифом «хань» — «Китай». Поддержавшие революцию солдаты маршировали по улицам города. Командир гарнизона, начальник округа и начальник уезда покинули свои посты. Благодаря поддержке местных шэньши мой отец стал важным лицом в наших краях.