Читать книгу 📗 "Не упусти - Лено Катрина"

– Ты хочешь сделать дождь из денег? Я и не знал, что ты маленькая капиталистка.

Бен кивнул, потом перевел взгляд с Маргарет на дом внезапно забеспокоившись:

– Твоя мама… надеюсь, ей уже лучше.

– С ней все хорошо, – ответила Сорока. – Наверное, она спит. Спасибо, что поинтересовался.

– Я напишу, – сказал Бен. Он даже не дернулся в ее сторону. Она отступила назад и кивнула.

Ей не хотелось, чтобы Бен ее целовал, потому что тогда у него может сложиться неверное впечатление, будто она из тех девушек, которые так прощаются. А она не такая. Она из тех, от кого надо бежать.

– Напиши мне, – сказала она. – Удачно доехать до дома.

Сорока развернула велосипед между ними. Теперь даже если бы он вдруг подумал подойти поближе, то не смог бы.

– Хорошо, – сказал Бен, снова надел шлем и перекинул ногу через раму.

Казалось, он знал: Сорока не хочет, чтобы он ждал, пока та зайдет. Бен двинулся вниз по улице. А она бросила велосипед на траву и достала из сумочки ключи.

Сорока тихо шла по дому. Дверь в спальню Энн-Мэри была закрыта, и девочка увидела мерцающий свет, идущий снизу. Она спала со включенным телевизором, на котором был убавлен звук.

– Скажи, почему я не могу делать деньги? – шепнула Сорока.

– Ты сделала одну ручку и возомнила, что ты – волшебница.

Здешний занял большую часть дивана, раскидав ненужные конечности по подушкам.

– Я сделала одну ручку, и она меня не убила. Так почему с деньгами должно быть по-другому?

– Хочешь зайти в Близкий и вынести оттуда сотню баксов? Милости прошу.

– Но зачем на этом останавливаться?

– Потому что одна ручка – это одна ручка. А стодолларовая купюра – это стодолларовая купюра. У тебя уйдут месяцы, чтобы создать достаточно денег и накопить на что-нибудь существенное. К тому же после ручки ты ничего не создавала, как я заметил, так что ты до сих пор под ее эффектом.

Не то чтобы Сорока до сих пор ощущала эффект, нет: она ничего не создавала после, потому что ее испугали последствия. У нее словно что-то отняли, да, но дело было не только в этом. Она ощущала силу, с помощью которой могла и создавать, и брать все, что захочет. И желание делать это снова и снова, и снова… А еще страх, что если она поддастся этому желанию, то не сможет остановиться.

Но тогда какой смысл создавать мир, который будет исполнять любой ее каприз, и бояться этим воспользоваться?

Она вышла на задний двор и, прежде чем успела понять, что творит, распахнула дверь сарая, шагнула на яркий, залитый солнцем склон холма Близкого.

Когда Сорока попадала в этом городе, там всегда было солнечно и всегда около четырех часов дня. Конечно, она могла заставить время пойти быстрее или медленнее, это было просто. Сорока могла в мгновение ока устроить ночь, так же, как могла сделать шаг и пройти милю за раз.

Здешний зашел вместе с ней. Он возмущался, его почти человеческие руки скрестились на почти человеческой груди:

– Ну и что ты тут делаешь?

– Доказываю, что ты ошибаешься. Это мой мир, и я могу делать все, что захочу. Могу сделать столько денег, сколько надо.

– Но здесь тебе не нужны деньги. Тут для тебя все бесплатно. Ты здесь богиня.

– Но в реальном мире нужны деньги, – сказала Сорока. – Я могла бы купить себе дом, машину, целый город. Я бы купила Даль и сделала его таким же, как Близь. Я могла бы делать в нем делать все, что захочу.

Она подняла руку ладонью вверх, и на этот раз все произошло гораздо быстрее: порыв ветра, вспышка света, и в руке Сороки оказалась совершенно настоящая стодолларовая банкнота.

Не фальшивая купюра. Такая же реальная, как ручка в кармане, ручка, которую она всегда носила с собой, чтобы напоминать себе, что она сама написала свою судьбу, что все контролирует.

– Я бы на этом остановился. Я уже тебя предупреждал, что ты не всесильна.

– Но ты всего лишь часть меня, – сказала Сорока. – Ты – это то, что создала я. Так что, если ты мне говоришь, что я не всесильна, это просто мое собственное подсознание сомневается в моих силах. И я никогда от этого не избавлюсь, если не попытаюсь.

– Да, логика у тебя хорошая, но все устроено не так. Говорю тебе: ты себе навредишь, если попытаешься сделать что-нибудь еще.

– Я наврежу себе, если ничего не сделаю, – поправила она. А потом… появилась… вспышка света.

И вниз полетела еще одна купюра. И еще одна…

И еще…

Перед глазами Сороки было лишь оно: зеленая туча денег.

Она чувствовала свое торжество, силу, могущество и власть. А потом и вовсе перестала чувствовать.

И мир погрузился во тьму.

Восемь – загадывай

До сороки постепенно дошли две вещи: пение птицы издалека и головная боль, которая стучала в висках так, будто мозг стал слишком большим для черепа, который его окружал.

Она открыла глаза. Где бы она ни была, сейчас стоял день, и солнечный свет больше походил на нож, режущий глаза полосой раскаленного пламени. Она застонала и закрыла лицо рукой.

Она лежала на чем-то мягком. На траве в Близи? Что Сорока запомнила последним? Здешний читал ей какие-то нравоучения. Он говорил ей так не делать, но она все равно сделала по-своему, потому что это – ее мир, а какой смысл иметь собственный мир, если не можешь делать в нем то, что хочешь?

А дальше ничего. Маргарет ничего не помнила.

Она снова застонала и открыла глаза, прикрыв их ладонью.

Солнечный свет стал гораздо терпимее сквозь щелки между пальцами, но кожа от него все равно светилась красным, и было больно моргать. Не моргать тоже было больно. Было больно от всего.

Через пару секунд жалости к себе она убрала руку от глаз и попыталась привыкнуть к солнечному свету.

Сорока обнаружила, что находится у себя в спальне, хотя не могла сразу сказать, какая это спальня – в Близком или Далеком, потому что они были очень похожи.

Она снова застонала. Сорока ничего не могла с собой поделать. Казалось, что кто‐то часто колотит ее по голове кувалдой. Она повернулась налево и увидела на тумбочке стакан воды, рядом с которым лежали две кирпично‐красные таблетки ибупрофена. А рядом с ними, размером с божью коровку, лежал Здешний и смотрел на нее, словно показывая: «Я же говорил».

– Где я? – спросила Маргарет. Ее голос был не громче шепота. Она изо всех сил старалась не застонать еще раз, но проиграла эту битву.

– Разве ты не помнишь?

– Мы были в Близком…

– И ты упала. Потому что думала, что умнее меня. А это значит, что дела обстоят совсем наоборот.

– Мы до сих пор в Близком?

– Я затащил тебя обратно в дверь. Нехорошо было там оставаться в твоем нынешнем состоянии. Тебе надо отдохнуть. Набраться сил. Хотя ты бы не нуждалась ни в том, ни в другом, если бы просто послушалась меня с самого начала.

– Как долго я спала?

– Неприятно долго. Ты эффектно упала.

Воспоминания возвращались к Сороке странными вспышками. Что‐то тащило ее по полю из ярко-зеленой травы. До этого она два-три раза приходила в себя, но почти сразу же снова погружалась в глубокий, тяжелый сон. Энн-Мэри стояла над ней со стаканом, нервничала, заламывала руки и снова и снова звала Маргарет по имени.

– Где мама? – спросила Сорока. – Уже суббота?

– Суббота давно прошла, привет, она уже в прошлом. Сегодня воскресенье, моя маленькая принцесса, которая никого не слушает.

– Воскресенье? Я проспала больше суток?

– К счастью, тебя наградили эгоистичной скотиной-матерью, иначе она бы потащила тебя обратно в больницу, из которой сама недавно выписалась. Так поступила бы любая здравомыслящая мать.

– Да что ты знаешь о матерях?

– Только то, что знаешь ты.

Сорока хотела ответить, но Энн-Мэри выбрала именно этот момент и быстро зашла в комнату.

– Сорока? Мне показалось, ты что-то сказала. Мой бедный ребенок. Тебе уже лучше?