Читать книгу 📗 "Жаворонок - Макгоуэн Энтони"
Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы проползти поворот реки. Но когда он наконец оказался позади, я — перепачканный, продрогший и мокрый до нитки — посмотрел вперёд и пожалел, что вообще всё это затеял.
Река теперь была совсем другой.
Она больше никуда не неслась и не грозила небу белыми пенными кулаками, а текла тихо и спокойно. Снежинки падали на её поверхность и скользили по ней, как слезинки по щеке. Тихая заводь была размером с большую комнату, а сразу за ней река делала новый поворот. За поворотом, невидимый мне, шумел следующий водопад.
Склоны ущелья здесь были пониже — высотой с одноэтажный дом, а не двухэтажный. С обеих сторон вода подходила к ним вплотную. Плоского сухого берега, по которому я мог бы проползти, впереди больше не было. Там, где я лежал, он кончался.
Но по-настоящему поплохело мне не от этого. А от того, что кроме снежинок по реке плыло кое-что ещё.
По ней плыла шапка.
Шапка с помпоном цветов «Лидс Юнайтед».
17
Я изо всех сил закричал:
— Кенни! Кенни!
Это глупо, но я обращал свой крик к шапке, как будто это Кенни шёл под водой и на поверхности торчала только шапка. Тина бегала кругами, поскуливая, тявкая, а потом снова поскуливая.
Я попытался подползти к шапке, но в реке сразу стало глубоко и руки перестали доставать до дна. Совершенно окоченевший, я выбрался обратно на полоску сухого каменистого берега.
От бессилия, боли и одиночества я опять завопил во всю глотку. В голове у меня одна за другой, как куча ютьюбовских роликов, замелькали картины того, что могло произойти с Кенни. Он добирается до заводи, мешкает, не хочет возвращаться, не выполнив того, за чем я его послал, пытается дальше идти вброд. Ледяная вода прибывает. Вот она ему по пояс, потом по горло. Кенни спотыкается, хватает ртом воду и захлёбывается — как я сам в своих страшных фантазиях. И готово — окоченевший утопленник.
Я пытался прокручивать себе и другие ролики, в которых всё кончается хорошо. У Кенни каким-то образом получается миновать этот участок реки и выйти на дорогу. Кенни в безопасности. Ко мне спешат спасатели.
Дрожал я даже сильнее, чем Тина. От холода у меня не работала голова. Перчатки промокли, и толку от них не стало никакого. Я снял их и сунул руки под мышки. Тина снова жалась ко мне. Я лёг на бок, свернулся калачиком и прижал её к животу.
Я был готов заплакать, но оказалось, что можно так сильно замёрзнуть, что уже не заплачешь, как бы больно и тоскливо тебе ни было. Потому что ты сам превращаешься в холод.
Я снова поплыл. Меня обступили воспоминания из самого раннего детства. В них была моя мама, но только я не знаю, была она настоящая или её придумал мой мозг, слепил из матерей, которых я видел по телику и про которых читал в книжках. Она была одета, как давно уже никто не одевается — в платье с цветочками и фартук. Волосы у неё были стянуты в пучок.
Там же поблизости я вспомнил отца, как он, пьяный, еле держась на ногах, метался по кухне.
— Где же она? — орал он. — Где?
Думаю, он искал выпивку.
А ещё мне вспомнилась ссора. Мама с отцом ругались друг с другом. Ну то есть не совсем ругались. Отец что-то неразборчиво мямлил, а мамин голос звучал как пулемёт, стреляющий сосульками. Мы с Кенни слушали с площадки второго этажа. Потом Кенни рыдал в постели, спрятав голову под подушку. А я рассказывал ему историю. Может, это была самая первая история, которую я ему рассказал. Я её знал из школы. Что это была за история? Про Гензеля и Гретель. Про дорожку из хлебных крошек. Про двух детей, которых отвели в лес… Нет, эту историю я бы ему рассказывать не стал. На это у меня и тогда бы хватило ума. Наверно, я рассказал Кенни про Русалочку — недаром я помню, как в другой раз он бормотал себе под нос: «Русалочка, Русалочка…»
Тина жалась ко мне холодным комочком. Она была хорошей собачкой. Большим умом она не отличалась и трюки показывать не умела, зато очень любила Кенни. Хороший — это же ведь не то же самое, что умный.
Чтобы согреть Тину, я теснее свернулся вокруг неё. Потом, почти касаясь губами мокрой собачьей головы, начал с ней разговаривать. Что я ей говорил? Не знаю. Наверно, то, что все говорят своим собакам. Она высунула язык и потянулась им кверху, чтобы облизать мне лицо. Его кончик коснулся моего носа. Язык был шершавый и сухой.
Вода по-прежнему прибывала. Я уже прижимался спиной к подножию каменной стены. Но я больше не боялся утонуть. Я не хотел оставаться в живых без Кенни, зная, что это я отправил его на смерть в ледяной воде.
Тут мне на память пришло ещё кое-что. Ещё одна история. Тоже грустная. В ней маленькая девочка продаёт на улице спички. Надо же, бывают такие бедные люди, что им приходится торговать спичками. Девочке так холодно и так одиноко, что она начинает жечь спички одну за одной, от света их пламени ей становится немножко легче.
Почему у меня в голове всплыла именно эта история? Кончается-то она плохо…
Спички.
ЗАЖИГАЛКА!
У меня с собой была старая мамина зажигалка. Она лежала во внутреннем кармане куртки. Я пошарил там онемевшими пальцами. И нашёл её. Дважды крутанул большим пальцем колёсико, но только высек искры. На третий раз зажигалка загорелась. Золотисто-голубое газовое пламя засияло ярче солнца — в жизни не видел ничего красивее. Я сунул замёрзшие пальцы чуть ли не в самый огонь, и они стали жадно впитывать тепло. Потом я взял зажигалку согревшимися пальцами и подставил пламени пальцы другой руки.
— Давай, Тина, постарайся согреться, — сказал я собачке.
Но она едва взглянула на меня и бессильно уронила голову.
Через минуту металл на верхнем конце зажигалки нагрелся так, что её стало невозможно держать. Я отпустил пластмассовый рычажок.
И мир тут же погрузился в черноту. Сделался чернее, чем был раньше. И этой черноты я испугался не меньше, чем до того — холода и прибывающей воды. Я снова щёлкнул зажигалкой, и её пламя подарило мне ещё пару минут жизни. На третий раз мне показалось, что огонёк зажигалки стал тоньше и бледнее. Погасив его, я засунул горячую зажигалку между свитером и футболкой. Это был восторг. Несколько секунд восторга.
В четвёртый раз пламя горело меньше минуты. Потом оно погасло, всё вокруг поглотила тьма, и меня оставила последняя надежда.
18
Было утро. Свет заливал ущелье. Бледно-голубой, расчерченный золотистыми полосами, похожими на лучи солнца, каким его рисуют маленькие дети. Каменное ущелье раскрылось, как створки морской раковины, как книга. Или как когда у тебя в руках бабочка, и ты зовёшь подругу, свою темноволосую подругу, и она подходит, и ты раскрываешь ладони. И бабочка — ничего особенного, обыкновенная капустница — расправляет крылья, потом встряхивает ими, чтобы убедиться, что в них ещё осталась сила, и взлетает в золотисто-голубой воздух. А я лежал на спине, глядя на рыхлые белые линии в небе. И вспоминал рассказы отца о том, что, когда он был маленьким, а тогда ещё не появился интернет и днём по телику вообще ничего не показывали, они с друзьями так же часами рассматривали эти белые самолётные следы в бескрайней синеве летнего неба, как сейчас мы с Кенни смотрим телик. Кенни тоже был тут. Это было хорошо. Я его не видел, но он точно был тут. И Сара тоже. Я знал, что стоит только повернуть голову, как я сразу её увижу. Я протянул в сторону руку, чтобы коснуться руки Сары или Кенни, но нащупал только сено, на котором мы лежали. Сено на поле рядом с рощей, в которой живут барсуки.
А потом я услышал невероятную, самозабвенную песню жаворонка. Я вгляделся туда, откуда лился свет, и увидел маленькую, устремившуюся ввысь птицу. Её полет был не похож на лёгкое, беззаботное порханье ласточек и стрижей. Жаворонок летел с усилием, как будто держался в воздухе только напряжением воли. Песня и полёт стоили ему огромного труда. Но при этом он был красив. А потом жаворонок взлетел так высоко, что оказался за пределами земного притяжения, и тогда лететь ему стало совсем легко. Наконец он поднялся на такую высоту, откуда его песня уже до меня не долетала. И хотя я изо всех сил пытался не моргать, потому что хотел бесконечно долго следить за крошечной точкой в синеве и боялся, моргнув, потерять её из виду, в конце концов мои глаза на мгновение закрылись и открылись уже не в синее и золотое, а в черноту.
