Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
НА УЛИЦЕ ВИДУС ПАДАЕТ ЗАНАВЕС
Время шло, наступило 9 мая 1942 года. Мы, конечно, нее время были готовы к возможному вторжению шуцманов в нашу квартиру. Они могли просто вломиться в отсутствие гауптмана, во время своих набегов, или прийти уже с определенной целью, зная, что я тут прячусь. На момент опасности у нас был предусмотрен особый сценарий, с использованием преимуществ дома. Как я уже говорила, он находился на перекрестке двух улиц, угловой дом с двумя входами — с улицы Видус и Виландес, квартира также имела два выхода — парадный вход был на Видус 9, а черпая лестница из кухни вела во двор и дальше на улицу Виландес. Поэтому мы договорились, что при появлении посторонних Дима постарается их задержать, а я тем временем из кухни прошмыгну во двор.
Пугающий звонок однажды прозвучал. Дима подошел к дверям, я слышала латышскую речь. Однако в жизни не все происходит так, как предусматривают даже самым тщательным образом выверенные планы. Второй выход со стороны парадного хотя и не был виден, но достаточно было сделать несколько шагов в прихожую, чтобы открылся второй коридор, который вел на кухню. Все двери в тот момент были открыты, и я не могла попасть на черную лестницу. Мне удалось проскользнуть в девичью, в которой с 1940 года, когда ушла Маня, никто больше не жил. Там были свалены в кучу старые газеты, которые в то время берегли для разных нужд, друг на друга сложены старые стулья, в углу стояла старая швейная машинка.
И тогда свершилось то, о чем я потом много думала. Такое в моей жизни случалось раз или два, когда решался вопрос быть или нс быть. В минуту смертельной опасности, когда нужно действовать молниеносно, логическому мышлению может не хватить быстродействия, и тогда в человеке включается что-то вроде автопилота, руководство перехватывают интуиция, инстинкт. И потом, в спокойную минуту, ты понимаешь, что именно это тебя и спасло.
Войдя в комнатку, я автоматически повернула ключ, торчавший изнутри, и так же машинально вынула его, а сама прижалась к стене рядом с дверью. Я слышала, как грохочут сапоги шуцманов в коридоре, вот они входят на кухню, слышу, говорят: "Здесь тоже никого..." — и потом начинают дергать мою дверь. Догадываюсь, что смотрят в замочную скважину. "Э, да гам один старый хлам..." Если бы я оставила ключ в замке или стояла напротив двери, это был бы конец. Прислушалась — шаги отдаляются. Я не мешкала — они ведь могли передумать и все же взломать дверь, — потихоньку вышла, закрыла ее на ключ и прокралась на кухню. И снова счастливые случайности — дверь не скрипела, на ногах у меня были уличные туфли на мягкой резиновой подошве, в которых можно передвигаться беззвучно. Я прошмыгнула в коридор. И вдруг увидела там шуцмана, стоящего, благодарение Богу, ко мне спиной. Стоял он с широко расставленными ногами, уперев руки в бока, совсем гак, как показывают в кино. Рядом с кухонной дверью была вешалка, где мы держали верхнюю одежду на каждый день. Я прихватила свое пальто и выскользнула наружу. Так тихо, что шуцман не обернулся. По всей вероятности его внимание было направлено на то, что происходило в комнатах. Слышался шум и грохот — его напарник, видать, вываливал из шкафов их содержимое.
Я вышла на улицу Виландес у того места, откуда был виден угол улицы Видус, даже машина, на которой приехали шуцманы. Я прижалась к стене дома и решила ждать, пока они уедут. Прошло порядком времени, пока они вышли, тяжело нагруженные нашими чемоданами, еще и с картинами под мышкой — взяли, сколько могли унести. Шуцманы вели и моего мужа. Мне больше возвращаться было некуда. Дима арестован, наша комната, скорей всего, опечатана.
Потом я узнала, что нас выдали. До сих пор не смогла установить, кто и при каких обстоятельствах это сделал. Моего мужа обвинили в том, что он скрывал жену еврейку. Его заключили в Центральную тюрьму. Странное совпадение — Дима попал в одну камеру с адвокатом Бланкенштей-ном, которого тоже только что арестовали, несмотря па его статус почетного консула Швейцарии. Сразу все-таки их не расстреляли. Так поступали только с арестованными евреями, для остальных все же старались оформить приличное обвинительное дело. Важно было то, что меня не нашли. Эмилия узнала — Дима непоколебимо стоял на своем, отрицая, что я там вообще находилась. Одежда принадлежала прежним жильцам, он ее забрал, так все делают. Я верила, что у меня есть основания надеяться. Этим двоим, может, и удастся выскочить, случалось и такое, если только арестованный не был евреем.
Когда шуцманы с моим арестованным мужем уехали, я поняла, что и мне надо немедленно исчезнуть с улицы. Но куда идти? В уме промелькнуло: господин Вихман. Ему я доверяла. И он меня тут же впустил в свою квартиру, где проживал вместе со вторым шофером и денщиком гаупт-мана. По счастливой случайности оба уехали со своими хозяевами. Господин Вихман сказал, что пока он один, я могу спокойно оставаться. Предложил воспользоваться и телефоном. В первую очередь я позвонила Эмилии. Та была потрясена арестом своего хозяина, случившимся за несколько дней до этого, однако, не поддаваясь отчаянию, уже успела наладить связи с Центральной тюрьмой. Как везде, и там у Эмилии был знакомый из Латгалии, брат по вере — тюремный охранник с времен Ульмаииса, мужчина уже пожилой. Он стал нашим связным.
"Ну как же, — объясняла мне Эмилия, — я ему сказала, что однажды, может, даже довольно скоро, ему придется предстать перед Богом, и та работа, которую он выполняет, все же греховна. Так что, если у него появилась возможность совершить доброе дело, то сейчас для этого, может быть, последний шанс".
Эмилия обладала удивительной способностью пробуждать в человеке совесть, напоминая о том, что он создание Божие. Это ей удавалось лучше любого священника, особенно если она имела дело с собратом по вере.
Благодаря этому охраннику, которому Эмилия сумела внушить, что пора позаботиться о своей бессмертной душе, у нас теперь было довольно внятное представление о том, как живется в тюрьме Диме и Анджею Бланкенштейну. Однажды я даже получила от своего мужа микроскопическую записочку с приветами и известием, что он жив, здоров и не теряет надежду, так как ничего не доказано. Ничтожный кусочек бумаги я хранила много лет, лишилась его только при уже упомянутом обыске в 1950 году.
Поговорив с Эмилией, я тотчас же позвонила Кате Немировской, маминой русской подруге, хотя надолго у нее оставаться было бы нельзя из-за ее мужа, еврея. Он, правда, прятался нс на квартире, а где-то в другом месте. Катин сын, как и до сих нор мой муж, жил легально. Катя подумала и сказала, что на день или два я могу остаться у нее.
Однако первые два дня я провела у немецкого фельдфебеля Отто Вихмана и всегда буду благодарна ему за искреннее сочувствие и доброту. Он меня кормил, утешал и подбадривал в тяжелую минуту, когда я словно окаменела.
В нашей квартире на улице Видус драма продолжалась и после того, как мы с Димой сошли со сцены. Шуцманы, проверяя все помещения 1! поисках меня, конечно же, наткнулись на Бабстов. Андрею, как русскому, и двенадцатилетней
Пагаше ничего не грозило. Документы Веры оказались недостаточными. Андрей сказал, что затребует еще дополнительный документ из Лиепаи. Надеялся там купить нужную справку о национальности. Однако ничего из этого не вышло, через неделю Веру все же взяли и отвезли в тюрьму, где она вскоре умерла. Как это случилось, никто не знает, просто объявили умершей.
Андрей Бабст и Наташа пережили все невзгоды, и я их встретила сразу после ухода немцев, в октябре 1944 года. Они уже не жили на улице Индус, да и я при всем желании не могла бы вернуться туда, поскольку весь дом сразу же забрали для нужд ЦК компартии Латвии. В квартиру моих родителей только что въехал некий товарищ Солдатенко; Бабсту в качестве компенсации он предложил квартиру па улице Рунниецибас. Каких-либо моих прав на жилье он однако не желал признавать, потому что, как он сказал, я ведь там больше не была прописана. Даже мебель, которую не прихватили с собой немецкие офицеры, он отказался мне выдать. Только когда Бабст вкупе с дворником Оболевичем пригрозили, что пойдут вместе со мной 15 суд и будут свидетелями, новый хозяин согласился мне что-то отдать. Пусть приезжают через два дня, сказал он им. Когда Обо-левич с Бабстом два дня спустя на грузовике привезли меня к дому, оказалось, что Солдатенко переехал, прихватив с собой лучшую часть обстановки. Я собрала то, что осталось, и в октябре 1944 года навсегда простилась с домом 9 по улице Видус.
