Читать книгу 📗 "Кореец (СИ) - Ледов Вадим"
Где-то на краю сознания мелькнула мысль: если сейчас же не встать, день будет потерян. А терять дни в его положении — непозволительная роскошь.
Страшно хотелось пить. Жажда высушила горло. Рука сама потянулась к заветной бутылке у кровати — единственной константе в его хаотичной жизни. Даже в самом невменяемом состоянии он не забывал наполнить её перед сном, словно совершая ритуал, вшитый в подкорку.
Холодная вода хлынула в пересохшее горло, и мир начал обретать краски. Юра подождал, пока живительная влага разольется по венам, потом рывком сел, нашаривая тапки. Нужно было умыться, впихнуть в себя хоть какую-то еду и нырнуть в день, как в ледяную прорубь — без раздумий.
Утренняя морось встретила его за порогом, но вместо уныния он почувствовал странное освобождение. Первый шаг всегда самый трудный, а дальше жизнь подхватывает и несет, как река.
В заводской котельной он механически черкнул подпись в журнале, изобразил бурную деятельность перед начальством, заправился бесплатной газировкой и растворился в спасительном мареве бойлерной.
Здесь царил особый микроклимат — влажный и теплый, как в теплице. Старые тряпки на деревянной скамье за котлами источали запах сырости, но эта скамья была его персональным убежищем от жестокого мира.
Юра свернулся на жестких досках, закутался в ватник и провалился в свой персональный кинотеатр снов.
Из ночи в ночь ему показывали один и тот же фильм — о жизни, пульсирующей адреналином и риском, искрящейся, как бенгальский огонь. В этом фильме были герои с электрогитарами и злодеи в штатском, погони под визг тормозов и музыка, от которой плавился асфальт. Просыпался он мокрым и счастливым, как женский половой орган после бурного секса.
Работа парообходчика была создана для таких, как он. Проверить пару раз за смену приборы, подкрутить вентили, проследить за насосами — и можно погружаться в свою настоящую жизнь.
А настоящая жизнь начиналась, когда он брал в руки бас-гитару на свадьбах. Он не просто играл — он был центром этой вселенной, где музыка превращала серые будни в карнавал. Организатор, массовик-затейник, укротитель пьяных гостей и дирижер чужого счастья.
«Московские зори» платили гроши, и Юра быстро понял: надо брать быка за рога. Он превратился в продюсера еще до того, как это слово появилось в советских словарях. Обходил кафе и столовые, где крутились свадебные деньги, предлагал «культурную программу на высшем уровне». Эти кафе и столовые, имевшие со свадеб очень неплохой навар, были кровно заинтересованы в достойном музыкальном оформлении мероприятий, и потому часто соглашались. Хорошая музыка — это довольные гости, а довольные гости — это хороший навар и заказы на будущее.
Скоро его телефон превратился в диспетчерскую свадебного оркестра. Юра научился определять по голосу, стоит ли связываться с заказчиком. Расценки держал твердые: четвертной на брата плюс такси для аппаратуры. А аппаратура была — целое богатство: три колонки с усилителями внутри (умельцы собирали из ворованных на своем же предприятии радиодеталей), электроорганчик (списанный из Дома культуры) и ударная установка, куцая, но звонкая — большой барабан, хай-хэт и тарелка с трещиной, звеневшая как китайский гонг.
Всё это добро хранилось у него в большой комнате, превращая её в маленькую студию звукозаписи. Здесь же иногда собирались на репетиции — когда было настроение или появлялась новая песня, которую требовалось срочно выучить.
Юрка Ефремов давно привык жить на два фронта. С одной стороны — липкий, душный мир «халтуры». Свадьбы, банкеты, юбилеи завотделом. Осточертевшие мелодии. Потные, пьяные рожи гостей, лезущих на сцену с заказами, а иногда и с кулаками. Дым коромыслом, разлитый алкоголь, частенько драка под занавес. Но — деньги. Живые, хрустящие рубли, которые позволяли не думать о том, где взять на новые струны или на бутылку кефира с утра.
С другой стороны — была отдушина. Подвал ДК «Серп и Молот». Их неофициальный клуб, пристанище таких же, как он, бунтующих романтиков с гитарами наперевес. Прокуренное помещение, пахнущее сыростью и паяльной канифолью. Самопальные, ревущие от натуги усилители, собранные из ворованных радиодеталей. Динамики, хрипящие и плюющиеся звуком. И сквозь весь этот технический ад — музыка. Настоящая. Битлы, Роллинги, Криденс. Рок-н-ролл, от которого перехватывало дыхание и кружилась голова. Иллюзия свободы.
Только вот иллюзия эта тускнела с каждым месяцем. Юрка все реже заглядывал в подвал. Какой толк тусоваться среди этих романтиков-неудачников, чей главный гонорар — портвейн «три топора»? К тому же, он чувствовал их косые взгляды, их невысказанное презрение: «Продался Мамоне, лабух кабацкий». Да и сам он все чаще ловил себя на мысли, что эта подвальная самодеятельность — тот же тупик, только вид сбоку. Скоро он совсем перестанет сюда ходить.
Но в тот день позвонил Саша Горбунов, администратор ДК. Сказал — зайди, тут с тобой познакомиться хотят. Некто Миша Ким. На вопрос «Зачем?» — Саша неопределенно хмыкнул: «Музыкантов ищет. Серьезный парень вроде. Сам увидишь».
Юрка пришел без особого энтузиазма. И увидел его. Ким. Парень лет двадцати с небольшим, с нездешней, чуть азиатской внешностью. Держался спокойно, даже слишком спокойно для их суетливой тусовки. Двигался с едва заметной осторожностью, будто прислушивался к своему телу — последствие какой-то серьезной травмы. Но главное — взгляд. Тяжелый, цепкий, проникающий. От такого взгляда хотелось или спрятаться, или съязвить.
— Я собираю группу, — сказал он без предисловий, когда они отошли покурить в угол сцены, заваленный старыми декорациями и пыльными барабанами. — Не для танцулек. Для серьезной работы. С нормальной аппаратурой, базой. И с деньгами.
— А я причем? — хмыкнул Юрка, пуская дым кольцами. — Моя «серьезная» работа по кабакам лабать.
Ким не улыбнулся. Просто смотрел. Этот взгляд напрягал.
— Ты играешь «Битлов»? — спросил он вдруг
— Смотря, кому и зачем, — осторожно ответил Юрка.
— Мне, — просто сказал Ким. — И затем, что я набираю музыкантов, которые действительно въезжают в эту музыку, а не просто тренькают на танцульках. Мне сказали, что ты один из лучших басистов на районе.
Юрка криво усмехнулся, пытаясь скрыть внезапную гордость.
— Конкуренция невелика, сам понимаешь, — криво усмехнулся он.
— Достаточная, — пожал плечами Ким. — Вопрос в другом. Ты хочешь и дальше по свадьбам специализироваться или попробуешь что-то настоящее?
Это было сказано без нажима, но попало точно в цель. В самое больное место. Смесь злости на этого спокойного наглеца, стыда за свою халтурную жизнь и внезапной, дурацкой надежды обожгла Юрку изнутри.
— А ты сам-то кто такой? Новый Эдди Рознер? — съязвил он, вспомнив знаменитого джазмена. На чем играешь?
— Я не музыкант, — спокойно отвечал Ким. — Я организатор. У меня есть возможность достать аппарат, инструменты. Настоящие, фирмовые! Найти площадки для выступлений. И у меня есть идеи насчет репертуара. Такого, который здесь еще не играли. Где твою группу можно послушать? В деле.
Аппарат… Не самопал, не переделанный «Регент»! Инструменты… Эти слова подействовали на Юрку как заклинание. А «репертуар, который не играли»? Что он имеет в виду? Блефует? Или?..
— Ну так что? — Ким смотрел выжидающе.
— Послезавтра свадьбу играем, — буркнул Юрка, сам удивляясь своей поспешности. Приходи. Послушаешь наш «настоящий» звук.
— Хорошо, — кивнул Ким. — Телефон оставь. Созвонимся.
Ансамбль Юрки… Громко сказано. Так, сборище битых жизнью музыкантов, которых он набрал по кабакам и танцплощадкам. Четыре человека. Сам Юрка — бас-гитара. Витька Петров — вокал и ритм-гитара. Вадик Зайцев — клавиши. Лешка Пузырев — барабаны.
Витька Петров… Лет десять назад он был местной звездой. Король танцплощадки ДК. Пел твисты и шейки, копировал Магомаева и заграничных звезд, чьи песни он снимал с заезженных пленок на своем «Яузе-5». Английские слова записывал русскими буквами в тетрадочку, заучивал, как молитву, не понимая и половины смысла. Но публика верила. Девчонки вешались на шею. Одна самая настырная и доверчивая женила-таки на себе. Семья, дети, работа настройщиком на заводе «Калибр»… А слава прошла. Появились бит-клубы, новые герои. Репертуар Петрова стал смешон. Его попросили из ДК. Остались только свадьбы и банкеты, где он пел с выражением оскорбленного гения на лице. Ему было за тридцать, но он все еще верил, что его час придет.
