Читать книгу 📗 "Курсант. На Берлин 4 (СИ) - Барчук Павел"
Упомянутое выше заведение даже со стороны улицы казалось совершенно неприметным. Оно втиснулось в подворотню между двумя домами на Кунфштрассе, и мало кто из случайных прохожих вообще догадывался о его существовании. Вывеска, некогда яркая, теперь была блеклой и покрытой слоем городской грязи. Большинство людей просто проскакивали мимо, не замечая даже смеха или громких голосов, доносившихся из окон.
Иван сидел за столиком, как уже было сказано ранее, один. Сидел и ждал. Он наблюдал за улицей, тонувшей в вечернем сумраке, из которого проступали смутные тени прохожих и тусклые огни фонарей, и со стороны могло показаться, будто Ваньку совсем ничего не беспокоит. Сидит себе парень, потягивает кофе, мало ли зачем он здесь.
Только человек, обладающий зорким взглядом и острым умом, мог бы обратить внимание на то, что кроме Ивана никто в этом заведении не пил кофе. Вечернее время — самая подходящая пора, чтоб расслабиться после трудового дня. Какой уж тут кофе? Пиво или шнапс — вот самый оптимальный вариант. А значит, привело Ваньку в этот заведение вовсе не желание насладиться отдыхом. К счастью, в баре «Ост-Энд» не было людей, обладающих зорким взглядом и острым умом. В первую очередь, к счастью для Ивана.
Внутри заведения, куда набился всякий сброд (по крайней мере, Ванька считал их сбродом)— от мелких клерков до подвыпивших рабочих — было накурено, жарко и шумно. Гул голосов, прерываемый хриплым смехом и звоном бокалов, создавал плотную звуковую завесу, под прикрытием которой можно было говорить о чем угодно.
Воздух казался спёртым, густым, им трудно было дышать. Пахло дешёвым шнапсом, сыростью, человеческим потом и старым деревом, пропитавшимся всеми этими ароматами за долгие годы.
Ванька, наконец, отвернулся от окна и сделал вид, что рассматривает дыру в столе, прожжённую сигаретой, но на самом деле он внимательно продолжал наблюдать. Только теперь центром внимания стал вход, который отражался в грязном, запыленном зеркале за барной стойкой. Ванькино сердце билось в неровном, нервном ритме, отдаваясь глухим стуком в висках. Почему? Да потому что, если вы не забыли, он ждал.
На самом деле, Иван был достаточно молод для подобных «игр». Совсем недавно ему исполнилось всего восемнадцать. Наверное восемнадцать…
По крайней мере, если насчёт даты своего рождения он не был уверен, как и большинство мальчишек, выросших на улице, рождённых сложные времена, то год, вроде бы, в документах значился точно.
Однако, здесь, в Берлине, возраст был для Ваньки скорее помехой, чем достоинством. Та легенда, которой ему приходилось соответствовать, плохо сочеталась с юностью. Поэтому, он постоянно был вынужден использовать определенные навыки, полученные в секретной школе НКВД. Иначе с ним в кругу тех людей, где сейчас приходилось вращаться, даже говорить бы не стали.
Благодаря урокам лучших в своем деле учителей, Ванька знал, как накинуть себе лет семь. Конкретно сейчас волосы Ивана были залиты дешёвым помадоном, который создавал впечатление, будто сквозь темные пряди пробивается проседь, особенно на висках. Кожа лица, благодаря специальному составу из глицерина и талька, казалась слегка обвисшей, с морщинками у глаз. На щеке виднелся шрам, искусно прорисованный специальным карандашом.
Ванька был одет в неброский, но добротный костюм строгого кроя, купленный в комиссионке на Варшауэр-штрассе. Главной задачей этого костюма было — создать образ мелкого коммерсанта или клерка, который уже перерос совсем низкий уровень, но еще не добрался до высокого.
Никто бы и подумать не мог, что этот мужчина (а сейчас Ванька казался именно мужчиной) имеет при себе оружие. Слишком простовато он выглядел, слишком безобидно.
На самом деле, под мышкой, в кобуре, лежал «Вальтер» Р38, и Ванька даже не хотел вспоминать, какой ценой он ему достался. Шипко был исключительно прав, когда во время одного из своих нравоучений сказал будущим разведчикам следующие слова:
— Если дело того потребует, то придётся идти на любые ухищрения. Надо предать — предадите. Надо обмануть — обманете. Надо сломать себе руку — сломаете. А если надо убить… — Панасыч тогда замолчал на несколько минут, посмотрел в лицо каждого и закончил, — А если надо убить, значит, убьёте. Засуньте все свои моральные терзания себе же в задницу. Ясно?
Теперь Ванька наверняка знал, что все именно так и обстоит. Волновало ли его это? Не особо.
Вообще, легенда Подкидыша была проработана до мелочей. Официально он значился Вальтером Кохом, австрийским дельцом, попавшим в Берлин в 1939-м году. В реальности, Подкидыш наладил здесь связи с полукриминальным миром и занялся скупкой краденного.
Несмотря на то, что преступность — это тот вид жизнедеятельности, который, наверное, невозможно задушить до конца, существовать и тем более работать в рамках своей легенды Ваньке было чертовски сложно.
Гестапо и СД методично выжигали уличную преступность, заменяя её контролируемым государственным бандитизмом СС. Любая проверка документов могла стать последней, любое внимание со стороны Гестапо могло закончиться смертью. Каждый шаг требовал предельной осторожности.
Но… Ванька, пожалуй, был рад, что именно ему выпала такая роль. Сидеть, как Бернес в оркестре… Или как Алексей отираться под боком у Мюллера… Не дай бог! Здесь, в берлинских тенях Иван чувствовал себя на своём месте. Наверное, не зря Шипко выбрал Подкидышу именно такую легенду. Панасыч знал, что именно в ней Ванька будет смотреться максимально органично.
Иван еле заметно вздохнул, затем поправил шляпу, которая и без того была слишком низко надвинута на глаза, чтоб скрыть мальчишескую живость взгляда.
Сам взгляд Ванька сделал скучающим и тяжёлым, как учили в школе НКВД. Движения его были медленными, осторожными, выверенными, чтобы не выдать отличную физическую форму и реакцию.
Подкидыш тихонько постукивал пальцами по блюдцу, на котором стояла чашка с давно остывшим кофе. Время шло, ожидание затягивалось. Ванька начал волноваться. Холодный комок тревоги медленно сжимался в животе.
Внезапно, ему вдруг вспомнилось детство. Эти мысли о прошлом нахлынули волной, как всегда, когда он нервничал. Не лица, не имена, не яркие сцены или диалоги, а ощущения.
Ванька вообще не помнил лица матери — лишь тёплые, шершавые от работы руки, обнимавшие его перед сном, и тихий, мелодичный голос, певший колыбельную. Он не знал, какой она была. Светленькая, темненькая, полная или худая. Не сохранилось в голове ни одной картинки.
Зато Иван помнил запах свежеиспечённого хлеба из русской печи и тепло ее боковины, к которой прижимался холодными зимними вечерами.
А потом в воспоминаниях начинался провал. Резкая, пронзительная пустота. Голод. Смерть отца, затем и матери. Ему был всего около пяти лет.
Следом — детский дом под Саратовом, больше похожий на тюрьму: длинные холодные бараки, постоянный голод, вшивая солома вместо матраса, бесконечные побои старших воспитанников. За малейшую провинность — карцер, ледяной и тёмный.
Возможно, это был единственный способ заставить уличных босяков слушаться воспитателей. Возможно… По крайней мере сейчас Ванька уже не испытывал боли или обиды, когда вспоминал свой первый детский дом. Он вообще ничего не испытывал.
Ванька смылся оттуда в восемь лет. Сбежал зимой, проломив гнилую раму окна. И снова оказался на улице. Жил в товарных вагонах, на вокзалах, в подвалах разрушенных домов. Воровал, чтобы выжить. Это стало его ремеслом.
За полгода Подкидыш освоил азы профессионального карманника. Десятки таких же, как он, беспризорников, сбивались в стаи. Но Ванька был талантлив. Он мог вытащить бумажник из кармана, даже если человек стоял к нему лицом.
Однажды, в девять лет, после неудачной кражи на саратовском рынке, он бежал, прячась от милиции, и свернул в грязный переулок. Его нагнал мужчина — не милиционер. Мужик схватил Ваньку за шиворот, приподнял, посмотрел ему в глаза и улыбнулся, показав жёлтые от табака зубы.
