Читать книгу 📗 "Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович"
— На Марсе? — спросил Косыгин.
— На Марсе тоже, но, думаю, прямо в космосе. Лет через двести, триста, пятьсот — но непременно будут, — и выпил вторую порцию.
Мир, труд, май!
Я понял. Собственно, я знал с самого начала. Я — наживка. Подсадной чижик. Отравленная пешка. Пешка, которая на доске выглядит незащищенной, «беспризорной», стоит на видном месте, и противник думает, что её можно забрать. Легко и без последствий. Цап-царап! А через несколько ходов его положение становится безнадежным.
Пешка, конечно, погибает, но кто их считает, пешки. Они для того и существуют. Для жертв.
Глава 7
2 мая 1980 года, пятница
Творческий вечер
Тревожно заволновались скрипки, будто стайка перепуганных птиц в предгрозовом воздухе. Им робко, нерешительно вторили валторны, их медный глас дрожал на грани слышимости. А за ними, словно отдаленные, пока еще тихие, но неотвратимые раскаты надвигающейся грозы, отозвались ударные.
И я запел финальную часть:
Заааачем я тогда проливааааал свою кровь?
Каждое слово — вопль, вырванный из самой глубины. И следом, уже с той особой интонацией обреченного, который видит всю тщету, но продолжает идти:
Зааачем ел тот список на вооооосемь листов?
Зал замер. Не дышали. Казалось, даже пылинки в лучах софитов застыли в полете.
И я завершил моралью свежей и оригинальной:
Зааачем мне рубли за подклааааадкой?
Пауза. Глубокая, как колодец каборановского Замка. И тихо, с горькой, окончательной усталостью, почти шепотом, но так, что слышали все, до последнего ряда:
Всё. Финал!
Аплодисменты. Сначала робкие, словно стыдливые, потом нарастающие, превращающиеся в гул, в овацию. Я на сцене, мокрый от пота, в нелепом провинциальном пиджаке, без поклонов ухожу, припадая на якобы больную ногу.
— Антракт! — прозвучало просто, буднично, как в самом заштатном сельском клубе, из уст ведущих, Светланы Моргуновой и Юрия Ковеленова. Их голоса, такие надёжные после только что пережитого крушения надежд, вселяли уверенность, что не все так и плохо на этом свете. Если не гнаться за импортом.
Я выступал не в сельском клубе. Дело вершилось здесь, под сводами Государственного центрального концертного зала «Россия», в самом сердце столицы. На Творческом вечере. Так было написано крупными, важными буквами на всех афишах, на изящных программах, на билетах, за которые отчаянно дрались, порой и буквально.
Творческий вечер Владимира Семеновича Высоцкого, приуроченный к присуждению звания Заслуженного Артиста РСФСР. Само звучание — торжественное, непоколебимое, как гранитный постамент. Творческий вечер. Будто речь о чинном собрании, о лекции с демонстрацией достижений.
Да, пока мы все — и артист, и публика — приходили в себя после бури, пока в буфете звенели рюмки и обсуждали только что услышанное, Лиса и Пантера времени даром не теряли. О, эти неутомимые! Много, очень много успели они за эти месяцы. Организация — сила, да. Комсомол — сила, несомненно. Но главное — уменье придать этой силе нужный вектор, направить бурный поток в необходимом направлении. И тогда — можно, как говорится, горы своротить. Хотя, если вдуматься, добиться присвоения Владимиру звания было, пожалуй, посложнее, чем заставить Эльбрус или Арарат пойти к Магомету. Впрочем, великий пророк, никогда гор к себе не звал. Зачем ему горы, ему люди нужны. И потому Ольга и Надежда лишних движений тоже не делали. Не ломились напролом. Они приложили ту самую «мягкую силу», как теперь модно говорить, но с ювелирной точностью, в самую нужную точку незримого механизма власти. Словно опытные часовщики поправили крошечную шестеренку. И — вуаля! — механизм заработал, четко и слаженно. Звание получено. Вечер состоялся. Факт свершился. Все прилично, благопристойно, по всем правилам.
Утром девочки, Лиса и Пантера, едва успев выпить чаю, умчались по своим неотложным делам. Москва — это не Ливия, понимаете ли. То, что в благословенной стране можно сделать на неспешное «раз-два-три-четыре», здесь требовалось успеть на один лишь стремительный «раз». Промедление ставит в конец очереди, опоздавший обречен плестись в хвосте прогресса, событий, интриг.
Лиса и Пантера плестись в хвосте не желали. Никогда.
А я? Я еще был полон неги «Тысячи и одной ночи», традиций благословенного, неторопливого Востока. Хотя, строго говоря, Юга. Но суть одна. Неспешно совершил положенные утренние процедуры. Неспешно поразмышлял о сущности вселенной. Неспешно выкушал маленькую чашку зелёного чаю. Неспешно посмотрел новости, где в репортаже о вчерашних торжествах меня три раза показали крупным планом, стоящим на трибуне Мавзолея. Строгий, серьезный, подтянутый. И немного чужой самому себе на этом экране. Посмотрел и сегодняшнюю «Правду» с огромной фотографией трибуны Мавзолея, где тоже сумел распознать себя: газеты, даже в столице, печатали отвратительные фотографии.
Именно в этот момент мирной, почти идиллической неспешности резко, настойчиво зазвонил телефон. Взял трубку.
— Михаил? Это Севостьянов, — Голос председателя Шахматной федерации СССР, летчика-космонавта, Героя, звучал энергично, без предисловий, по-московски деловито. Он не спросил, как дела, не поинтересовался самочувствием, а прямо пяткой в лоб, гений карате:
— Слушай, не изменились ли твои планы на сегодня? Договоренность в силе?
А я сначала справился о здоровье Виталия Ивановича, как там его близкие, и лишь потом ответил да. В смысле — в силах. Виталий Иванович попросил меня составить компанию нашему венгерскому другу Берталану Фаркошу. Отчего бы и не составить? Тем более, что и генерал Тритьяков считал, что это будет полезно. Для всех.
— Тогда Берти выезжает, — сообщил Виталий Иванович. — Будет у тебя минут через тридцать, не позже.
И я начал набирать обороты. Медленно, быстрее, быстро, так быстро, как только возможно, еще быстрее. Москва брала своё.
Оделся с прицелом на вечернее выступление. Выбрал добротный, но безнадежно провинциальный костюм — темно-синий, слегка мешковатый, изделие Чернозёмского швейного комбината. К нему — рубашку без изысков, галстук скромный, ботинки практичные. Все в гармонию к костюму, то есть — максимально по-чернозёмски, просто, но надёжно. Ударник коммунистического труда приехал в столицу.
И как раз в тот момент, когда я застегивал последнюю пуговицу пиджака, Берти и подъехал. На «Чайке», что предоставили ему в этот день. С водителем и сопровождающим. гидом в штатском, человеком лет тридцати.
Поехали!
Задача поездки ясна и благородна: показать венгерскому другу, герою космоса, Москву во всем ее величии. Чтобы он понял, проникся, ощутил раз и навсегда: вот она, Столица с большой буквы, а не какой-нибудь Копенгар, или Будапешт, не в обиду Берти будет сказано! Нам есть чем гордиться, чем поразить воображение человека, видевшего Землю из космоса.
Однако Берти проникался… как-то вяло. Нет, в положенных, стратегических точках маршрута — у Царь-пушки, на Ленинских горах перед панорамой раскинувшегося города, у новеньких олимпийских объектов — он восхищался. Кивал. Говорил: «О, да! Великолепно! Очень впечатляет!» Но чувствовалось — из вежливости. Глаза его, усталые, с глубокими тенями, часто теряли фокус, устремлялись куда-то вдаль, поверх крыш, в небо, которое он так хорошо знал. Может, месяц в невесомости давал о себе знать? Эта странная земная тяжесть, этот шум, эта суета? Или он просто видел за парадным фасадом что-то иное, не предназначенное для глаз гостя? Непонятно.
К полудню нас привезли перекусить. В ресторан «Седьмое Небо». Уж не знаю, кто составлял этот план развлечений для космонавта. Мало Берти было настоящего неба, что ли? Или хотели подчеркнуть: вот, мол, и на земле у нас есть свое «небо», высотное и комфортное? Выдали персональные, красиво оформленные приглашения. Мол, приглашаем посетить и так далее. Сопровождающие — водитель «Чайки» и наш гид — приглашений не имели, Им предстояло ждать в машине, глядя на затянутое обычной московской дымкой небо. По очереди жевать чебуреки, что продавали неподалеку. На улице жевать, не в «Чайке», дабы запахом не оскорблять. Я и сам расскажу Берти, как невероятно похорошела Москва за годы Советской власти в целом, и к Олимпиаде в частности. И мы пошли — только мы двое — к лифтам, уносящим в заоблачную высь ресторана, оставив внизу и машину, и людей, и земные заботы. Насколько это вообще было возможно в этот день, в этом городе, в этой жизни.
