Читать книгу 📗 "Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович"
Не сложилось у меня с Чазовым. И вряд ли сложится.
Следом за этой троицей потянулись и остальные обитатели трибуны. Не спеша, но и не мешкая, сохраняя достоинство и дистанцию. Казалось, каждый внутренне просчитывал свое место в этой невидимой процессии. Никто не хотел быть последним, суетиться, привлекать ненужное внимание. Да это никому и не грозило: последним, совершенно очевидно, предстояло идти мне. Мои спутники-космонавты уже двинулись следом за основной группой второстепенных, но важных лиц. Берти оглянулся, помахал мне рукой — мол, идем! Я кивнул.
На трибуне, под перекрёстными взглядами вождей и толпы, я оказался по воле пославших меня Ольги и Надежды. Но они были лишь проводниками, а сама идея, сама мысль поставить меня здесь, среди героев космоса и столпов государства, исходила, как я понимал, от Стельбова. А ещё более — от генерала Тритьякова. Евгения Михайловича. Человека с виду малоприметного, но умевшего видеть вглубь на пять саженей. Именно он, в своем кабинете, увешанном картами и портретами, после моего доклада о… инциденте, решил, что прятаться не нужно. Нужно, наоборот, не прятаться. Пусть знают, что мне это на пользу пошло. В смысле карьеры.
А доклад мой был о происшествии в самолёте. Том самом, что случился в полете от Триполи до Вены. Меня расспрашивали долго и обстоятельно, Тритьяков, и ещё один товарищ чьё имя я так и не запомнил. Потому что не знал.
Что могло случиться с товарищем Глебовским?
Я разводил руками. Ну, почти руками. Назвать конкретно, чем именно отравился или заболел товарищ Глебовский, не могу. Симптомы… рвота, резкая слабость, падение давления, потеря сознания… Могло быть что угодно. Пищевая токсикоинфекция. Некачественный продукт. Возможно, что-то нехорошее он съел ещё на земле, в Ливии. Польстился на что-нибудь необычное, арабское — знаете, эти их экзотические закуски… Но, возможно, и в самолете еда была… второй свежести, что ли. Исключить этого не могу. Хотя…
— Хотя что?
— Хотя я сам в самолёте не ел ничего. И не пил. Ни виски, советский, разумеется, ни бутерброд со шпротинкой. Это была… взлетная закусочка, так сказать. Для поднятия духа перед долгим перелетом. И виски, и бутерброд съел мой попутчик. Глебовский. Хай в нас, чем в таз, — сказал он. Не хотел, чтобы добро пропадало.
Глебовского скорой помощью с борта самолета доставили в больницу. Хорошую венскую больницу. Где он и скончался, так и не придя в сознание. Результаты вскрытия? Вчера они были неизвестны. Никто не спешил, все делали аккуратно и по регламенту. Посольство, как только стало известно о случившемся, взяло случай под плотный контроль. Тело, разумеется, будет отправлено в Москву.
Остатки питания из самолёта, как мне сообщили, тщательно собрали и отправили на экспертизу. В лучшие лаборатории. Но особых открытий я не жду, — мысленно заметил я уже тогда и повторял сейчас, глядя вслед уходящим с трибуны. — То есть недочетов, нарушений — найдут, конечно, множество. Несоблюдение температурного режима хранения сливочного масла для бутербродов. Несоблюдение сроков реализации шпрот. Недостаточная стерилизация подносов. Потому что гладко, как известно, только на бумаге. Действительность же полна оврагов, косогоров, зыбучих песков и прочих буреломов, в которых безнадежно вязнут самые благие инструкции. Но конкретный фактор, приведший к смерти товарища Глебовского… Виски? Его пил весь первый класс. Шпроты? Опять же их, судя по подносам, ели многие. Нет… Я вспомнил рукописи, потоком идущие в
«Поиск», детективные романы, присылаемые со всей страны. Как прочитавший множество самых разных, порой весьма заковыристых историй, я знаю, что можно нанести яд на край стакана и ловко подсунуть его конкретному человеку. Или отравить именно тот самый бутербродик. Но это уже означает… что убийца — стюардесса. Но зачем стюардессе убивать Чижика? Какая ей корысть? Она лишь была исполнительницей, марионеткой. Проводником чужой воли. Тонким инструментом в руках тех, кому я чем-то мешал. Впрочем, почему именно я? А если это Глебовский?
Допустим. Допустим даже такое. Допустим, существуют где-то в тени, как призраки прошлого, наследники троцкистско-зиновьевского блока, недобитые враги народа, убивающие видных партийцев из черной ненависти к светлому будущему всего человечества. Фантастика? Возможно. Но жизнь иногда преподносит сюжеты и почище бульварных романов. Однако… Я-то, я — ни разу не видный партиец. Меня-то за что? Так, верно, и ягненок вопрошал волка — меня-то за что? Случайность. Рок. Нелепая ошибка. Или… тонкий расчет?
Тритьяков, выслушав мои версии, сказал, что стюардессы на международных линиях все как на подбор, многократно проверены, безупречной репутацией, и вообще… — он многозначительно постучал пальцем по виску, — … сотрудничают, да. Информируют. Но за ней, конечно, присмотрят. Хотя кому как не вам, Михаил Владленович, не знать, что люди смертны. А порой — внезапно смертны. Вот и попутчик ваш умер внезапно, но, скорее всего, сам по себе. Безо всякой сторонней помощи. Сердце. Печень. Сосуды. Кто их разберет. Погодим, дождёмся результатов вскрытия.
И вот я гожу в ожидании результатов этого вскрытия. Гожу, стоя на трибуне Мавзолея, среди самых важных людей страны, под голубым майским небом, под мерный гул проходящих колонн, прославляющих мощь и единство государства, в котором человек может умереть так нелепо и так внезапно от бутерброда со шпротинкой и глотка советского виски. Абсурд? Да. Но разве сама жизнь не абсурдна в своих самых неожиданных поворотах?
Берти и Кубасов уже спустились. Я оглянулся в последний раз на стремительно пустеющую Красную площадь. Знамена свернули, музыка смолкла, лишь редкие кучки запоздавших демонстрантов брели к выходу. Ветер гнал по брусчатке обрывки газет и конфетные фантики — жалкие следы только что отшумевшего великолепия. Низко, на бреющем, летала одинокая ворона. И я пошёл. Пошёл вниз по узкой лестнице, ступая след в след за славными космонавтами, чувствуя холод гранита под подошвами и ещё больший холод неразрешенных вопросов внутри. Последний свидетель. Последний в очереди.
Спуск был недолог. Двенадцать ступенек вниз — короткая передышка на площадке, затем ещё двенадцать ступенек — уже в почти полную тень, под сень мавзолейных стен.
— Пожалуйста, сюда, — вежливо, но с той не допускающей возражений интонацией, что свойственна людям, привыкшим сортировать потоки, произнёс дежурный. На его руке алела повязка — не просто красная, а ярко-алая, с четко выведенными белыми буквами «ДЕЖ». Символ не столько дежурства, сколько непререкаемой власти в этом локальном пространстве. Никаких сомнений, никаких лишних вопросов. Повязка говорила сама за себя.
Я послушно пошёл «сюда», и оказались в… зальчике. Именно зальчике, а не зале. Небольшом, уютно-казенном помещении, которое неожиданно напомнило мне буфеты на вокзалах тех самых провинциальных городков — Узловой, Графской, Ртищево. Тех, где вечно пахнет чебуреками и ожиданием опоздавшего поезда. Та же практичность, та же легкая унылость. У стены — буфетная стойка, пустоватая сейчас, с рядами невзрачных стаканов за стеклом. Посреди зала — высокие столы с темно-коричневыми, под мрамор, столешницами. Столы эти были рассчитаны явно на то, чтобы перекусить стоя, наскоро, опершись локтем. Сесть за них было немыслимо — ни стульев, ни табуретов рядом не наблюдалось. Аскетичная функциональность.
Впрочем, у дальней стены, под казенным портретом Ленина, стояли другие столы. Числом два. Обыкновенные, низкие, деревянные, с придвинутыми к ним такими же простыми скамьями. На скамье вольготно, могли уместиться двое, чуть потеснясь трое. Студенческой братии так и все четверо. Но сидели там отнюдь не студенты.
На одной стороне стола, вполоборота друг к другу, восседали Стельбов и Суслов. Напротив, одиноко, но с видимым комфортом, разместился Косыгин. Они сидели непринужденно, как старые знакомые после рабочего дня, и о чем-то неспешно толковали. Совершенно демократичная, почти патриархальная картина. Не знать — подумаешь, что это крепкие, видавшие виды хозяйственники районного или, максимум, областного масштаба задержались в командировке и коротают время в ожидании поезда. Суслов и Косыгин, конечно, в возрасте — что есть, то есть, седина, морщины, особая неторопливость движений. Но разве мало таких на директорских постах по всей необъятной стране? Золотой фонд опытных кадров, съевших зубы в бесконечных боях за выполнение и перевыполнение планов, за освоение фондов, за отчет перед вышестоящими инстанциями. Лица усталые, но спокойные, в глазах — привычная глубина и некоторая отрешенность от сиюминутной суеты.
