Читать книгу 📗 "Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович"

Потом он читал «В землянке», «Жди меня», «Майор привез мальчишку на лафете» и многое другое, что любил и помнил. Машино лицо постоянно менялось, она жила эмоцией сопереживания. Вот она изо всех сил помогает Васе Теркину, ведь «Немец был силен и ловок, ладно скроен, крепко сшит»! Вот она вместе с ним «бьет с колена из винтовки в самолет», а потом она уже на понтоне, на переправе среди «наших стриженых ребят». Но когда Николай прочитал:

И увиделось впервые, Не забудется оно: Люди теплые, живые Шли на дно, на дно, на дно… —

Маша разрыдалась. Заплакала и Катюха. Николай смотрел на Машу и представил ее в гимнастерке, «с санитарной сумкой, в пилотке, на дорогах войны грозовых, где орудья бьют во всю глотку». И вписалась она в образ.

«А почему, собственно, нет? – подумал он. – Ведь работали же и императрица, и великие княжны Ольга с Татьяной медицинскими сестрами в Царскосельском лазарете. Работали наравне со всеми, без каких-либо поблажек, среди крови, гноя и вони. Ассистировали при операциях, обрабатывали раны, ухаживали за ранеными, выносили утки с дерьмом. И не только за офицерами, но и за солдатами! Ведь это натуральное подвижничество, и раненые их боготворили! А высший свет в это время поливал их грязью, обвиняя императрицу в предательстве и пособничестве немцам. Мол, сама немка, вот немцам и помогает! А какая она немка, собственно? Ну да, по рождению принцесса Гессен-Дармштадтская, а по жизни и воспитанию – англичанка. Внучка королевы Виктории. Она и немецкого языка-то толком не знала. В царской семье если и говорили на иностранном языке, то на английском. Вот и Маша по-немецки ни бум-бум, а по-английски говорит свободно. Да, старик Кант, или кто там еще, был прав: бытие определяет сознание. Ведь в ней и одного процента русской крови нет, а девочка-то на все сто русская! Правильная девочка!»

– О чем ты задумался, Коля? – спросила Маша.

– Да так, о бытие, которое определяет сознание. О твоей матери, например. Немка по рождению, англичанка по воспитанию, она приехала в Россию, приняла православие, всем сердцем, всей душой приняла, и стала русской. Любопытно, в Советском Союзе в паспорте гражданина была графа «национальность». А в Российской империи это никого не интересовало, в анкетах была графа «вероисповедание».

– Но это же правильно, – удивилась Маша, – главное – это вера.

– Да, – вздохнул Николай, – если она есть.

– Как же можно жить без веры?

– Можно. Семьдесят лет жили, и ничего. В одном фильме один из героев говорит: «Одни верят, что Бог есть, другие – что Бога нет. И то и другое недоказуемо». Вот как-то так.

– Без Бога нельзя, – серьезно сказала Катюха.

– Нельзя, – согласился Николай, – но многие поняли это слишком поздно. Впрочем, был период, когда веру в Бога людям заменяла вера в светлое будущее – коммунизм. Но это продолжалось недолго, лет сорок, наверное.

– Почему так недолго?

– Люди стали умнее, образованнее, стали задаваться вопросами. Уж больно много несуразного было вокруг. В теории все обстояло неплохо, а на практике толком ничего не получалось. За границей, в капиталистических странах, люди жили лучше, и скрыть это уже не удавалось. А объяснить почему руководство не могло, потому что тогда нужно было сказать людям правду. А значит, признаться в несостоятельности идеи или в неправильности ее воплощения. В общем, все как у Ленина: верхи не могли, а низы не хотели. А вообще сложно все, сразу не объяснишь.

– Ты жалеешь?

– Я жалею не идею и не власть, а страну. Страна развалилась, рухнула империя. А иной формы существования для России в силу ее размеров и многообразия населения не существует. И неважно, как она называлась – Российская империя или Советский Союз. И мышление у людей имперское, поэтому вслед за эйфорией от прощания с идеологией пришли чувства стыда и унижения оттого, что не стало великой державы. Не знаю, может быть, не у всех, но у меня эти чувства точно были. И чувство вины перед отцом, например, который голодал в войну и поэтому умер раньше срока, перед дедом, который эту страну создавал и защищал.

– А ты, то есть твой дед, воевал в ту, вторую войну?

– Воевал. Как он сам говорил, ломал третью войну.

– Третью?

– Ну да, Великая Отечественная, которую при большевиках переименовали в Первую мировую или Империалистическую, Гражданская и вторая Великая Отечественная – три войны. Воевал в пехоте, защищал Москву, потом отступал, а затем наступал, войну закончил в Вене. Знаешь, в двадцать первом веке все стало близко – автомобили, скоростные поезда, самолеты. А тогда пехота, как сейчас, еще ходила пешком, как ей и положено. И вот эта самая русская пехота сначала отступала от западной границы до Волги, а потом пошла обратно от Волги до Берлина и Вены, ножками. И дед шел пешком, как все. Два раза был ранен, но не тяжело. А подробностей я не знаю – он не любил рассказывать. Знаешь, я убедился, что те, кто по-настоящему воевал, по-настоящему хлебнул лиха, не любят об этом рассказывать. А еще дед любил песню из кинофильма «Цыган», говорил, что это правильная песня, фронтовик написал.

– А ты ее знаешь?

– Так, кусками.

Николай подумал немного, вспоминая стихи Семена Гудзенко, и прочитал:

– Хорошо, – вздохнула Маша, прижавшись к нему плечом. – Коля, а почему все-таки до Волги отступали?

– Ну, дорогая моя, это целая история, в два слова не расскажешь. Да и хватит на сегодня. Катюха, смотри, уже третий сон видит, а мы с тобой все полуночничаем. Давай укладываться. Утро, как известно, вечера мудренее.

Николай даже не догадывался, насколько он прав.

Наутро Маша предложила пойти погулять. Середина сентября была довольно теплой. Николай накинул на плечи шинель, а Маша надела душегрейку. Они пошли на свое любимое место на берегу Шитовского Истока. Николай понимал, что продолжение разговора неизбежно, но предпочитал пока молчать. Маша же наслаждалась лесом, чистым воздухом, синим небом и осенним солнцем. Было еще почти лето, листва даже не начинала облетать с деревьев, а лишь слегка пожухла. Она старалась насладиться каждым мгновением единения с природой, близости любимого, как будто предчувствуя, что все это скоро закончится.

Они, как обычно, присели на увале над рекой. Николай расстелил шинель и привлек ее к себе, но Маша, выставив локоть, отстранилась.

– Что ты хочешь от меня, Коля? – спросила она.

– В смысле? – Он стал целовать завитушки волос у нее за ухом.

– Коля, не надо, не сейчас. – Она отстранилась. – Ты прекрасно все понимаешь. Ты старше, намного старше, как выяснилось, ты умнее, и ты подталкиваешь меня к принятию решения. Ты хочешь, чтобы я возглавила Белое движение?

– А почему нет?

– Коля, милый, мне девятнадцать лет! Я мира не знаю, меня… нас как монашек воспитывали, в замкнутом мирке: Зимний – Царское – Петергоф – Ливадия – «Штандарт». Мы больше ничего не видели! С лета пятнадцатого года добавился Могилев, когда ездили в Ставку к папа. Там хотя бы можно было гулять по городу, заходить в магазины. А в Царском – только парк. Общение – фрейлины, офицеры Сводного полка, морские офицеры на «Штандарте». И все, Коля, понимаешь? Все!