Читать книгу 📗 "За речкой (СИ) - Март Артём"

— Граница была тихая. Словно бы мертвая, — отрывисто проговорил Алим.

— Граница часто бывает тихой, — сказал я ему с улыбкой.

— Нет, — Канджиев покачал головой. — Нет. Разная у границы бывает тишина. Иногда — тревожная. Иногда — спокойная.

— И какая была нынче ночью? — Спросил я.

— Гробовая, — сказал Алим. — Я только один раз такое встречал. Когда погиб Тоха Фрундин после атаки на Шамабад. Скорбела по нему граница. Молчала. Вот и сегодня тоже она молчала. Теперь я понимаю, к чему это было.

Я молчал, казалось, все окружающие звуки притихли. Притихли звонкие моложавые голоса погранцов. Притихли строгие оклики Ковалева. Притихли даже ворчливые возмущения старшины Черепанова, когда очередной солдат лез к нему обниматься. Все стихло.

— Шамабад теряет нынче своего бойца, — сказал Канджиев. — Об этом Граница меня и предупреждала.

— Теряет, — согласился я. — Я покидаю Шамабад, но не умираю. Буду жить и дальше.

Алим покивал.

— Хорошо. А я буду молить Аллаха, чтобы ты, Саша, и дальше жил. И дальше выживал. Даже когда над головой то и дело вражеская пуля пролетает.

В общей сложности на заставе мне довелось побыть недолго.

Только сорок минут ожидала меня машина пограничной почты. При этом старший наряда постоянно выискивал меня, где бы я ни был, а потом надоедливо торопил. Только и оставалось что отмахиваться от назойливого, словно муха, сержанта.

А между тем я попрощался с бойцами, позавтракал салом с лепешкой и зеленым луком у поваренка Гии, а еще познакомился с новым, совсем недавно переведенным на Шамабад начальником заставы.

Это был старший лейтенант по имени Кирилл Анатольевич Молчалин.

Молодой, не старше двадцати четырех лет, он был поджарым и сбитым. Лицо его с острыми чертами всегда оставалось сосредоточенным, взгляд внимательным, а чуть сжатые уголки губ выдавали накопившуюся за недолгий срок службы усталость.

Молчалин оказался прямолинейным человеком.

— Я считаю решение о вашем переводе в мангруппу излишне мягким, — сказал он мне, когда мы с ним встретились и познакомились на крыльце здания заставы. — Вы совершили мятеж, а потому вам стоило понести более суровое наказание.

— Очень хорошо, товарищ старший лейтенант, — ответил я ему суховато, — что решение о том, как именно я должен ответить за те действия, которые по-прежнему считаю правильными, принимаете не вы.

Молчалин улыбнулся. Приподнял подбородок.

— Значит, слухи о вас не такие уж и слухи, — гораздо уважительнее сказал он. — Вас действительно так просто не прогнуть. Да и за словом в карман не лезете.

Я не ответил новому начальнику. Только пожал плечами.

— Возможно, — продолжил он, закуривая «Космос», — такое решение действительно имеет смысл. Пусть оно, по моему мнению, несправедливое, но доля здравого смысла в нем имеется. Сейчас армия не может позволить себе отказаться от такого бойца, как вы.

На этом, собственно говоря, наше с ним знакомство и закончилось. В целом могу сказать, что я остался доволен новым начальником. Молчалин несомненно энергичный человек, пусть и не такой опытный, каким был Таран. Ну ничего, еще оперится. Здесь, на границе, и солдаты, и офицеры быстро оперяются.

А вот с замом по бою Ковалевым мы пересеклись, когда я возвращался с питомника. Ходил туда, чтобы попрощаться с Булатом. Чтобы спросить у своего хвостатого друга, как у него тут обстоят дела.

Пес, к слову, был очень доволен меня увидеть. Он оказался вычищенным до лоснящейся шерсти, а еще ленивым от недавней и достаточно обильной кормежки. Даже в мое отсутствие за ним продолжали хорошо ухаживать. Я был рад этому.

— Селихов! — Позвал меня вдруг Ковалев, когда я пересекал двор, чтобы вернуться в здание заставы и забрать свои немногочисленные пожитки из общей спальни.

Я обернулся. Ковалев, с привычно недовольным лицом, быстро шел от машины пограничной почты ко мне. В руке он держал пару писем, видимо, забрал наконец какую-то свою почту.

— Я, товарищ лейтенант.

Ковалев подошел ко мне. Замер.

Лицо его, казалось бы, оставалось совершенно бесстрастным. Губы привычным делом недовольно искривленными. Но он нервничал. Я понял это по большому пальцу правой руки, который бесконечно потирал сжатые в руке конверты. Он хотел что-то сказать. И для этого собирался силами.

— Я хотел извиниться, товарищ старший сержант, — сказал он тускловатым, негромким голосом.

Эти слова он произнес так, будто побаивался, что его извинения услышит кто-то еще кроме меня.

Я скрыл свое удивление. Притворно спросил:

— За что же?

Лицо Ковалева стало каким-то виноватым. Он принялся разминать свои письма обеими руками. Да так, будто хотел получить из жесткой, сухой бумаги теплый пластилин.

— В прошлом, — он прочистил горло, — мы, кажется, не с того с тобой начали. Какое-то недопонимание у нас пошло.

— А теперь? Прошло оно? Это недопонимание? — Я едва заметно улыбнулся.

Ковалев украдкой бросил взгляд назад, к двору. Он будто бы хотел высмотреть, наблюдает ли кто-нибудь за тем, как он со мной разговаривает.

— Ну… Я думаю да… — Натужно сказал он.

Зам по бою буквально выдавливал из себя каждое слово.

— Это почему же? — Спросил я.

— В общем… — Начал он, помявшись пару мгновений. — В общем… После недавних событий на заставе я несколько пересмотрел свое мнение о вас, Селихов. Да и не только о вас…

— О чем это вы? — Заинтересовался я словами зама по бою.

По правде сказать, я мало-помалу начинал понимать, к чему он клонит. Кажется, суровый и твердый «уставник» Ковалев несколько пересмотрел свое отношение к уставу и правилам.

Да, они написаны кровью. Да, нет устава — нет дисциплины. Нет самой армии. Да только это не значит, что можно перекладывать ответственность с собственных плеч на маленькую книжечку. Не значит, что нужно заниматься слепым начетничеством.

А ведь им и занимался, как правило, Ковалев. По его мнению все должно было быть точно по инструкциям. И не как иначе.

Но когда он столкнулся с ситуацией, где букве невольно противопоставляется мораль, долг и простая порядочность, внутренние устои лейтенанта пошатнулись. И раз уж он подошел ко мне первым, пошатнулись сильно.

— Я… Я думаю, — продолжил он все так же натужно, — что тогда, в ту ночь, когда офицеры ГРУ пришли вас арестовывать, вы поступили единственно верным способом. Да, вы нарушили закон, Селихов.

Ковалев вдруг опустил свой тяжелый, свинцовый взгляд. Опустил, как бы стараясь не наткнуться на мой собственный. Как бы желая, чтобы я не увидел его истинных чувств, что испытывал лейтенант, говоря мне эти слова.

— Нарушили закон, — продолжил он, — но спасли заставу.

Ковалев все же решился посмотреть мне в глаза.

— Спасли нашу службу здесь. Дали возможность и дальше исполнять наш пограничный долг. И, признаюсь, такой конфликт морали и нравственности с уставом заставил меня о многом задуматься.

— И многое пересмотреть? — Спросил я.

— Да, — кивнул Ковалев и снова опустил глаза.

Ковалев замолчал, словно бы подбирая слова. Потом, подумав немного, наконец снова заговорил:

— Знаете? А я ведь был ранен, когда служил на морской заставе.

— Потому до сих пор пьете таблетки?

Ковалев не изменился в лице. Зато покраснел так, будто бы то, что я озвучил, было самым большим секретом в мире. А ведь все знали, что недостреленный лейтенант все еще оправляется от своего ранения.

— Да. Поэтому, — продолжил он наконец. — Моя-то была ошибка. Мы задержали подозрительный рыбацкий катер. Это оказались контрабандисты. Если бы я не поторопился, ступил бы на борт того катера так, как предписывают все инструкции, мерзавцы не решились бы открыть огонь. Даже больше — просто не успели. По крайней мере я так думал.

— Но они успели открыть огонь.

— Я потерял бдительность, — кивнул Ковалев. — И чуть не потерял друга. Спас его, закрыл собственным телом, но все равно поплатился за свою торопливость. Здоровьем поплатился.