Читать книгу 📗 "Инженер Петра Великого 4 (СИ) - Гросов Виктор"
Я медленно кивнул. Картина вырисовывалась дикая — афера государственного масштаба.
— А теперь помысли вот о чем, — глаза Стрешнева хитро сощурились, — что об этом становится ведомо их недругам, вигам, что на каждом перекрестке вопят о казнокрадстве и о том, что война с Людовиком разоряет казну. Граф Брюс даже не стал грозить Эшворту. Он лишь, как бы между прочим, намекнул, что списки со всех этих бумаг — и с книги их потайной, и с допроса пиратского — могут «по оплошности» оказаться на столе у главарей вигов. Правда слухи по Лондону пошли одна страшнее другой.
Он сделал глоток наливки, смакуя эффект.
— И у них там начался сущий ад. Парламент ихний превратился в кипящий котел. Виги кровь почуяли и теперь рвут этих тори на куски. Требуют расследований, отставок, суда! Эшворта уже из Питера дернули «докладывать». Вся их правящая верхушка замерла. Им сейчас не до войны с французами и не до помощи шведам. У них под ногами пожар, который разжег ты, полковник. Англия, которая грозила нам всем своим флотом, вынуждена договариваться и уступать. Ты, сам того не ведая, подарил Франции передышку, а всей Европе — такую головоломку, что они до сих пор ее решить не могут.
Старик откинулся в кресле. Его рассказ меня обескуражил. Я привык мыслить категориями сопромата и термодинамики. И тут вдруг увидел, как один удар, нанесенный в нужное время и в нужное место, может вызвать политическое землетрясение за тысячи верст. Мой рейд на завод, который я считал просто успешной диверсией, оказался ключом к ящику Пандоры британской политики. Я спалил репутацию целой правящей партии и, возможно, изменил ход самой кровопролитной войны в Европе. И от этого осознания стало неуютно.
Старик откинулся в кресле. Старому царедворцу было в кайф наблюдать за моим ошарашенным видом и вводить меня, технаря, в эти их политические лабиринты.
— Но это все дела заморские, — вздохнул он, но без особого сожаления. — У них там пусть хоть все друг дружке глотки перегрызут. Нам бы со своими, под боком, разобраться. Швед-то… он теперь как тот купец, у которого и лавка полна товару, и долгов нет, да только амбары с хлебом да мастерские, где добро делают, дотла сгорели. Проесть-то он свое богатство проест, а вот нового уже не сотворит.
Он ткнул мундштуком трубки в сторону карты, куда-то в район Скандинавии.
— Карл при всей своей спеси, теперь как лев с подрезанными жилами. Рыкнуть еще может, и цапнуть — тоже. Армия у него все еще одна из лучших. Да вот запала у этой армии больше нет. Ты пойми, барон, ты у него не завод забрал, ты ему жилу перерубил. Без данеморской стали, без меди, без тех мастерских в Евле он новую пушку не отольет, мушкет приличный не сделает. Каждый выстрел и сломанная сабля для него — потеря, которую нечем восполнить. Он может воевать на том, что осталось, брать трофеи. Но воевать долго, восстанавливать силы — уже нет. Теперь он будет по всей Европе бегать, как побитая собака, и клянчить, у кого бы не кость с барского стола выпросить, а целую кузницу в долг взять.
Я молчал. У меня в голове застрял образ Карла XII из учебников истории — гроза Европы, хищник, который ставил на колени половину континента. А теперь, по словам Стрешнева, он превращался в колосса на глиняных ногах. Вроде и грозный, а ткни — рассыплется.
— А Польша? — выдавил я, пытаясь зацепиться хоть за какую-то знакомую деталь.
— А что Польша? — хмыкнул Стрешнев. — Август теперь наш лучший друг до гробовой доски. Ты вдумайся: вся его сила в Варшаве держалась на двух вещах — на страхе и на бесперебойных поставках железа. Шляхта их, гонористая, продажная, под Карла легла, потому что он был силен, а его марионетка, этот Лещинский, сидел на троне, подпираемый лучшим в Европе оружием.
Он сделал глоток наливки, и его глаза хитро прищурились.
— А теперь оружие это — товар штучный, на исходе. И страх улетучился. Как только весть о твоем рейде до Варшавы докатилась, там все с ног на голову встало. Шляхта, она ж как флюгер, — куда ветер дует, туда и она. А ветер теперь дует с востока. От нас. Лещинский сидит в своем дворце, как паук в пустой паутине. Сторонники разбегаются, а те, кто еще вчера Карлу в вечной верности клялся, сегодня уже гонцов к Августу шлют с уверениями в преданности.
Стрешнев поднялся и подошел к карте.
— Мы вернем Августа на престол. Легко и без крови. И он будет нам по гроб жизни обязан. И Речь Посполитая из этого проходного двора, где каждый, кому не лень, свои порядки наводил, превратится в наш надежный западный щит. Мы закроем эту дверь на такой засов, что ни один швед или немец туда и носа не сунет. Ты одним ударом по заводу в Евле, барон, решил проблему, над которой наши деды и отцы бились. Обезопасил западную границу на поколение вперед.
Я отхлебнул наливки. Она показалась обжигающе-крепкой. В голове медленно вырисовывалась захватывающая картина мира. Исторические рельсы, по которым я пытался ехать, вырвали с корнем. Мои знания из будущего — о долгой Северной войне, о Полтавской битве, о разделах Речи Посполитой, которые должны были случиться только через десятилетия, — все это летело в трубу. Мир менялся на моих глазах, с какой-то бешеной скоростью.
Я был тем самым камнем, что сдвинул лавину, которая теперь перекраивала всю карту Европы. И от этого осознания становилось жутко.
— Я потому и веду с тобой эти речи, Петр Алексеич, — тон Стрешнева снова стал серьезным, и легкая ирония в его голосе уступила место деловитости. — Хочу, чтобы ты понял: каждый твой шаг — это события государственного значения. Ты бросил камень, а круги пошли по всей воде, до самых дальних берегов.
Он замолчал.
В этой тишине я увидел всю картину целиком — единое, дышащее, живое полотно большой европейской игры, в которую я, сам того не желая, влез по самые уши.
Раньше я видел мир как инженер. Вот есть проблема — паршивая сталь. Вот ее решение — конвертер. Вот враг с мушкетом, вот решение — скорострельная винтовка. Все было просто и логично, как на чертеже. А теперь передо мной разворачивалась гигантская, многомерная шахматная доска, где фигуры двигались по своим, неведомым мне законам.
Мой удар по Евле был нацелен на шведскую военную машину. Но рикошетом он обрушил репутацию английских лордов и, как я теперь понимал, наверняка встряхнул их биржу, о существовании которой я до этого и не задумывался. Каждая моя технологическая победа в Игнатовском, рождала новую дипломатическую ноту, шпионский заговор, тайный союз где-нибудь в Вене или Гааге.
— Ты запустил механизм, шестеренки которого зацепили всех, — продолжил Стрешнев, на моем инженерном языке, будто читал мои мысли. — От лондонских банкиров до стамбульских янычар. И теперь обратного пути нет. Нельзя просто сказать: «я устал, я ухожу, стройте дальше сами». Этот механизм уже не остановить. Он будет крутиться, ломая старые порядки и перемалывая судьбы.
Он поднялся, подошел к огромной карте на стене и провел по ней своей сухой, жилистой рукой.
— Вот здесь, — он ткнул в Лондон, — сидят униженные, жаль не сломленные враги. Они будут мстить. Хитро, подло, чужими руками. Вот тут, — его палец скользнул к Парижу, — новые, временные друзья. Но дружба их продлится ровно до тех пор, пока им это выгодно. А здесь, — палец замер над Стамбулом, — испуганный зверь, который в любой момент может броситься, чтобы перегрызть нам глотку. И все они, Петр Алексеич, теперь смотрят на нашего Государя, который теперь разгребает за тобой.
Я смотрел на эту карту и впервые видел ее как живой, кровоточащий организм. Я думал, что еду сюда бодаться с Демидовым, а на самом деле я приехал на встречу со всем миром, который сам же и разбудил.
Что же я натворил?
Странное, холодное, пьянящее чувство разлилось по венам. Чувство игрока, которому на руки сдали невероятно сильные карты. Теперь от его мастерства и умения блефовать, а то и рисковать, зависит исход всей партии.
Швеция… Да, армия у них еще ого-го, да зато это армия без будущего. Без своего железа они — развалятся (если не надумают захватить наши технологии — тоже ведь проблема). Нельзя дать им опомниться и найти спонсоров. Надо дожимать, пока они не встали на ноги, и закреплять за собой Балтику.
