Читать книгу 📗 "Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович"
— Ещё одна подмена!
— Ещё?
В холодильнике у нас хранилась осетровая икра. Вчера оставалась баночка, трехунциевая, синяя, жестяная. А сегодня — крибле-крабле-бумс! — она превратилась в стеклянную банку икры баклажанной, Астраханского консервного завода, 670 граммов нетто, ценой пятьдесят семь копеек без стоимости посуды. А сколько стоит стеклянная банка?, Пятачок, гривенник? Не знаю, сдавать не приходилось. В Ливии свои обычаи.
— Что ж, — произнес я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, философски, — проиграли в качестве, но выиграли в количестве. В массе. И в калориях, надо полагать. Баклажаны — дело сытное.
Но внутри все сжалось от досады. Острой, едкой. Дело вовсе не в деньгах. Убыток — десять рублей, или около того. Для меня пустяк. Дело в осадочке. Ну, что такое таракан, скажите на милость? Насекомое. Одно из многих. Сам по себе — ничего особенного. Но стоит обнаружить его, этого самого таракана, плавающего в тарелке с борщом — и весь аппетит, всё удовольствие от еды пропадает. Тошно становится. Так и воровство. Противно и гадко. Как пыльный цыбик грузинского второго сорта вместо ароматного «Краснодара».
Исчезла предсказуемость. Растворилась в чувстве всеобщей подмены. Кто? Горничная? Или просто невидимая рука советского быта, где одно всегда незаметно подменяется другим, чуть хуже, чуть дешевле, чуть… противнее?
Часы сбились.
— Нам ли печалится? За неимением гербовой напишем и на простой. Выпью и грузинский, хоть и второй сорт. Второй сорт — не брак!
Бодрости от грузинского чая я не ждал. Лишь бы не уснуть за доской от его унылого, сенного аромата. И чтобы это гадкое чувство — чувство таракана в борще — не мешало сосредоточиться. Хотя… как сосредоточишься, когда знаешь, что где-то здесь, совсем рядом, кто-то смакует твой «Советский Краснодар», причмокивая губами? Или, быть может, меняет его на что-то ещё более эфемерное в этом причудливом мире вечного дефицита и вечных подмен? Мир съежился до размеров гостиничного номера, где даже чай и икра не принадлежат тебе по-настоящему. Противно. Ага. Ощущение всепроникающей фальши, подмены, этой вечной игры в «испорченный телефон», где твой «Советский Краснодар» на полпути к твоему же рту незаметно превращается в рязано-грузинскую труху второго сорта.
Нет. Нельзя уступать обстоятельсвам.
— Пожалуй, я не буду сегодня играть, — сказал я, — я лучше пойду домой. Поеду. Полечу.
— Куда полетишь? — спросила Ольга без тени удивления, будто обсуждали прогноз погоды. Голос был ровный, холодный, как лезвие ножа.
— В Чернозёмск, вестимо, — ответил я, чувствуя, как абсурдность собственных слов придает мне странную смелость. — К тётке. В глушь. Или… или прямо в Берлин, что ли! — выпалил я, размахивая рукой в сторону невидимой Европы. — А оттуда, глядишь, в Дортмунд! Меня туда зовут! Приглашают! Призовые — золотые горы! И знаете что самое главное? — Я сделал паузу для драматического эффекта, подражая старым провинциальным трагикам, которых видел когда-то в юности. — Ни разу в отелях не обворовывали! Представляете? В Германии — ни разу! В Польше — ни-ни! Даже в Соединенных Штатах Америки, этом оплоте загнивающего капитализма, — голос мой зазвенел форсированным надрывом, — не воровали! И только однажды меня обокрали! Один раз! Украли чемодан! Но кто украл⁈ Кто⁈ — Я воздел руки к потолку. — Свои же! Свои, советские люди! Наш брат! Горько мне! Горько! Горько! — Я даже приложил руку к сердцу, изображая непередаваемую скорбь.
— Ты бы ещё рубаху стал на себе рвать, — произнесла Ольга хладнокровно, с убийственной точностью попав в самую суть моего дешёвого представления.
Эффект был мгновенным. Пафос сдулся, как проколотый шарик. Я опустил руки, смущенно поправил воротник той самой рубашки.
— Рубаха денег стоит, — пробормотал я уже обычным, усталым голосом, гладя рукав. — Италия. Натуральный шёлк. Двести рубликов, кажется. Рубаху жалко. — Я вздохнул. Театр кончился. Осталась только усталость и то самое, непреодолимое нежелание. — Но играть… играть мне не хочется. Совершенно. Считайте, что я взбрыкнул. Каприз артиста. Или шахматиста. Всё едино.
— Чижик не может взбрыкнуть — это Надежда. Трава зеленая. Небо голубое. Чижики не брыкаются. Логика неопровержимая.
— Тогда вспорхнул, — сдался я, ощущая себя маленькой, жалкой пташкой, севшей не на свою ветку.
Лиса и Пантера переглянулись. Мгновение. Ни слова. Ни звука. Но в этом молчаливом взгляде, в едва уловимом движении бровей, в легком наклоне головы Ольги прочитывался целый диалог, понятный только им двоим. Они существовали в своем поле, в своей системе координат, где мои эмоции были лишь помехой, которую надлежало устранить с привычной, отработанной эффективностью.
Ольга кивнула, едва заметно. Надежда, словно получив приказ по телеграфу, тут же перешла к действию и подсела к телефону. Связь тут через гостиничный коммутатор. Во избежание лишних звонков и связанных с ними «недоразумений». Например, если отдыхающий вернется в свою Тюмень, а потом окажется, что оплачивать трехсотрублевый счет за межгород некому.
Но Надежда начала не с межгорода. Она сняла трубку, подождала сигнала коммутатора и произнесла с ледяной вежливостью, граничащей с угрозой:
— Алло? Коммутатор? Соедините, пожалуйста, с директором. Гражданином Карбышевым. Срочно. Ревизионная комиссия ЦеКа спрашивает. — Пауза. — Да-да. Именно так. Благодарю. — Она положила трубку аккуратно, без стука.
Всё верно. Ревизионная комиссия ЦеКа. Надежда в неё входит, в комиссию. Только комиссия эта — ЦеКа комсомола,. Контроль за гостиницами, за чаем и икрой в холодильниках постояльцев, ну никак не её забота. Но, с другой стороны… Разве не всё взаимосвязано? Это как посмотреть. Если под нужным углом… И Надежда посмотрела именно так.
— Десять, — тихо, но отчетливо сказала Надежда.
— Пять, — так же тихо ответила Пантера.
Я не понял, о чем они. О рублях? О чем-то своем, девичьем? Но результат был ошеломляющим.
Гражданин Карбышев, директор «Жемчужины», явился в номер ровно через три с половиной минуты. Он вошел, слегка запыхавшись, с лицом, на котором улыбка радостного служения боролась с тенью неподдельного страха. На нем был слегка мятый костюм, галстук съехал набок. Призыв «ЦеКа» придал ему скорость, с какой пожарная команда выезжает на вызов пятой категории.
— Ольга Андреевна! Чем могу служить? — произнес он тоном, в котором старая угодливость смешалась с новой, липкой ноткой паники. Весь его вид кричал: 'Какое счастье быть полезным! Только скажите, чем!
Но Пантера молчала. Она даже не повернула головы, продолжая изучать из окна набережную. Это была моя партия. Мой выход.
Я подошел к столу и с достоинством, на которое только был способен, указал пальцем на злополучные предметы
— Как прикажете это понимать, гражданин директор? — спросил я, вкладывая в голос всю накопившуюся горечь.
Карбышев недоуменно посмотрел на стол, потом на меня, потом снова на стол. Его взгляд скользнул по цыбику грузинского чая, по банке с баклажанной икрой.
— Что именно? Простите великодушно, не совсем понимаю… — Он развел руками в извиняющем жесте.
— Вот это! — Я ткнул пальцем в цыбик. — Чай грузинский, второй сорт, рязанской чаеразвесочной фабрики! И вот это! — Палец переместился к банке. — Икра кабачковая, Астраханского завода! Как они очутились в моем холодильнике? И куда делся мой чай, «Советский Краснодар»? И куда подевалась банка осетровой икры, которую я оставил здесь же, в номере, полагая, что в советской гостинице «Жемчужина» хотя бы холодильник — священное место⁈ — Голос мой крепчал, я входил в образ прусского барона, оскорбленного в лучших чувствах. Ещё немного — и я лопну от спеси и презрения.
Карбышев побледнел. Он инстинктивно бросил взгляд на Ольгу, ища спасения, объяснения, подсказки. То, что он увидел — профиль, обращенный к морю, — его явно не обрадовало. Страх в его глазах сменился паникой. Он сглотнул.
— Что⁈ Чай? Икра? Пропали⁈ — Он изобразил шок, но это было плохо сыграно. — Не могу в это поверить! У нас же… у нас порядок!
