Читать книгу 📗 "Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР (СИ) - Калинин Алексей"

С ним она и выкатилась в Польшу. Ефрейтора там убили, а Антонина попала в концлагерь под самым Кёнигсбергом. В сорок пятом, когда лагерь брали наши войска, она предъявила чужой военный билет. Назвалась санинструктором, что с сорок первого по сорок четвертый вытаскивала раненых из-под огня. Проверку прошла успешно и устроилась в госпиталь медсестрой.

Там, на больничной койке, в нее и влюбился сержант Виктор Гинзбург, долечивавший после ранения. Спустя неделю они расписались. Так у Антонины появились новые, чистые документы на фамилию мужа. Сначала жили под Калининградом, потом потянуло сержанта на родину, в белорусский Лепель. Семья образцовая. Две дочери. Оба трудились на промкомбинате: он — начальник цеха, она — контролер ОТК. Фотография Антонины висела на Доске почета. Как ветераны, оба получали льготы, ходили в школе на встречи, получали награды.

И гуляла до семьдесят восьмого года.

Когда ее взяли, Виктор долго не мог понять, за что. Следователи молчали. Ходили слухи, будто он грешил на какую-то хозяйственную провинность, на навет. Он требовал свидания, писал гневные письма, грозился дойти до Брежнева, до самой ООН. Он был евреем, даже сумел раскачать правозащитников из Израиля. Когда на Лепель скую прокуратуру обрушился шквал запросов, следователи сдались: вскрыли дело и показали ему протоколы.

Это был удар под дых. Фронтовик, у которого фашисты всю семью расстреляли, не смог уложить в голове тот факт, что тридцать лет он спал с палачом. Говорят, он поседел за ночь.

Верил, кажется, до самого конца. Даже когда на суде огласили приговор — сочли доказанными двести убийств, — он разрыдался. Она же держалась спокойно, почти отрешенно. На допросах ни разу не спросила о дочерях. Строила планы на будущее, сокрушалась лишь, что придется переезжать. Но все ее ходатайства о помиловании остались без ответа.

Приговором стал расстрел.

Писали, будто после суда вся семья сбежала из Лепеля. Нет. Так и остались жить в этом городке. Да и Виктор, к тому времени шестидесятилетний старик, остался. Впрочем, прошлое жены им в лицо не кидали — понимали, что они такой же жертвой были, как и расстрелянные Антониной. В восемьдесят пятом Виктору вручили юбилейную медаль к сорокалетию Победы.

Думаю, что несладко ему пришлось доживать свой век с таким грузом на плечах.

Никитич вдруг остановился, прислушался. Его спина напряглась, как у Рекса, который слышал шорох чужих шагов.

— Семён, — бросил он через плечо, не оборачиваясь. — Готовь ствол. Если что — стреляй. Не в воздух. На поражение.

Я замер, вцепившись в винтовку. Но вокруг была только тишина, густая и почти осязаемая, как смола. Только Мария тихо, едва слышно, хрипло рассмеялась.

— Ничего там нет, Коста, — пробурчала она, с трудом пропуская воздух сквозь перетянутое горло. — Это твоя совесть за спиной шуршит. Слышишь?

— Слышу. Только как бы этой совести пулю не словить! — Константин Никитич пригнулся и начал красться к ближайшему кустарнику орешника.

Глава 25

— Орловские деревни! Вот прямо нет слов — самые что ни на есть орловские деревни! — грохотал Шелепин в своём кабинете. — Перед высоким начальством идёт сплошная показуха! Все нарядные, красивые, домики подчищенные, а стоит только начальству уехать и всё — снова идёт погружение в беспросветную серость! И ведь это народ — победитель! Народ, сломавший хребет фашистской гниде!

— Да что ты так, Саша? — спросил сидящий за столом Семичастный. — Вот сейчас наладим, сейчас всё поставим…

— Да куда ещё больше-то налаживать? Куда ещё больше-то ставить? Сами же пускаем пыль в глаза загранице, а она нам в ответ! И что? В остатке остаётся только эта самая пыль! Дороги разбитые, подъезды к дальним деревням только летом и зимой. А во время дождей всё расплывается и деревни становятся отрезаны от цивилизации… Как так, Володя? Мы же не во времена царской России живём! У нас такие ресурсы, такие возможности, а мы…

— А что мы?

— А мы пытаемся что-то показать на международной арене, а про своих людей забываем. А ведь ради них партия и создавалась. Народом партия создавалась! Народом, который всё больше и больше плюётся, видя, что скинули царский режим и для чего? Только для того, чтобы водрузить на свои плечи совсем другой режим, но, по сути, тоже самое! Тот же хрен, только в профиль!

Шелепин тяжко опустился в кресло, отчего старый кожаный ремень вздохнул жалобно и просительно. Он провёл ладонью по лицу, будто стирая с него налипшую дорожную пыль и ту самую показуху, что видел в «образцово-показательных» деревнях.

Семичастный молча налил в два стакана воду из графина. Протянул один Шелепину. Тот взял, не глядя, задержал тяжёлый стакан в руке, будто взвешивая не только воду, но и гнетущую тяжесть своих слов.

— Саша, народ-победитель… он устал, — тихо произнёс Владимир Ефимович. — Он победил смерть, а теперь вынужден побеждать быт. Это другая война. Без парадов. Без салютов. И длится она уже двадцать лет.

— И мы её проигрываем! — Шелепин резко поставил стакан на стол, отчего вода выплеснулась на лакированную поверхность. — Мы строим ракеты, чтобы показать Кузькину мать любому желающему, а баба в деревне Калининское до сих пор щёлоком бельё вываривает, потому что мыло хрен когда подвезут! Мы запускаем спутники в космос, а мужик на телеге шкандыбает по грязище, в которой не то, что грузовик — танк увязнет. И смотрит товарищ мужик на этот самый спутник, и до звезды ему всё расстояние между спутником и Землёй, раз его телега увязла по самое днище в… В дерьмище, Володя! В дерьмище!

Он встал, подошёл к окну. За стеклом, выходящим во внутренний двор, вечерело. Редкие голуби пролетали по желтеющему небу.

Семичастный молчал.

— Они же нас ждут, Володя. Искренне ждут. Верят, что уж приехавшие из Москвы товарищи точно увидят правду, помогут. А их руководство… Их начальство подсовываем нам бутафорию. Выставляют по дороге крашеные фасады, как декорации в плохом театре. Загоняют в колхозе скот со всего района, чтобы «поголовье» соответствовало при приезде начальства. А назавтра этот скот угонят обратно. И остаётся колхоз снова со своей тощей козой, двумя кривыми коровами и надеждой, которую начальство своими же руками и вышибает. Знаешь, какой памятник стоит в поле у села Уварово на Тамбовщине?

— Какой?

— Трактор в поле! Увязший по самое не балуй трактор! А почему он там поставлен? Для красоты? Нет, Володя, не для красоты! От дурости! От дурости и желания выделиться! Сверху спустили директиву начать посев, а до открытия сева ещё полмесяца ждать нужно! Но разве товарищей на местах это волнует? Сказали начать — значит, надо начинать! Председатель колхоза не выдержал и выгнал технику на поле. Сделал это специально, чтобы зерно во влажной земле не сгнило. А сверху нужно было только отчитаться о проделанной работе! Получить благодарность! И вот теперь стоит этот памятник, как напоминание о бюрократическом долбо…

— Я понял, Саша, — кивнул Владимир Ефимович. — Партия должна принять меры! Надо вышибать таких руководителей.

— Партия… — начал Семичастный, подбирая слова. — Она как тот панельный дом, что строят на Ленинском. Снаружи уже красота, почти что хоромы. А внутри — коммуналка, щели по полу, и никто не знает, когда подвезут нормальные плиты. Но строим. Ошибаемся. Но строим.

— Боюсь, что народ устал жить на стройке, — устало произнёс Шелепин. — Он хочет уже просто жить. В тепле. И с туалетом внутри дома, а не на улице гадить, в тридцатиградусный мороз. Разве это роскошь? Разве за это не стоило бороться?

В кабинете снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов на стене и тяжёлым, похожим на стон, дыханием Александра Николаевича. Снаружи, за дверью, кипела жизнь аппарата — звенели телефоны, стучали пишущие машинки, бегали курьеры. Здесь же, в центре этой бури, было тихо и пусто, как в самой что ни на есть орловской деревне после отъезда высокого начальства.

— А может быть народу хочется роскоши? — поджал губы Семичастный.