Читать книгу 📗 "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий"

– Вождей великих, выдающихся и видных я знаю всех. А вот вас не знаю, – сказал он.

– Не хотите ли? – Арехин показал на графин.

– Благодарю, благодарю. Я вообще‑то пью мало, но по сегодняшнему случаю водочки выпью. Лизавета Петровна, пока суд да дело, рюмку!

Женщина поставила рюмку, поэт наполнил из графина, и, без поползновений чокнуться, выпил.

Выпил и стал ждать, не спросит ли Арехин, что за случай подтолкнул поэта к водке.

Арехин не спрашивал.

Не спросил и поэт, а просто налил – и немедленно выпил.

– Вы закусывайте, закусывайте, – пододвинул и селедочницу Арехин.

– До третьей не закусываю, – ответил поэт и налил третью. Но пить не стал. Видно, сам вид налитой рюмки уже грел – после двух‑то выпитых.

– Значит, обычно‑то я трезвенник. Но по сегодняшнему случаю… он опять сделал паузу, но, поскольку Арехин опять промолчал.

– Я стихотворение написал. Хорошее. Почти поэму. Или даже на самом деле поэму.

– Это бывает, – заметил Арехин.

Поэт несколько опешил.

– Вы, случаем, сами не пишите?

– Стихов я никогда не писал – ответил Арехин.

– И правильно. Давай, товарищ, на брудершафт!

– Отчего ж нет, товарищ?

Они выпили на брудершафт.

– Слушай, а как тебя зовут? – в том, что сам он известен всему миру, поэт не сомневался.

– Александр Арехин.

– А меня‑то знаешь, как звать? – на всякий случай спросил поэт.

– Кто ж не знает Демьяна Бедного, – ответил Арехин.

– Да встречаются… – неопределенно сказал Демьян. – Так говоришь, стихов не пишешь? Молодец, хвалю. Не писал стихов, и не пиши!

– Что так?

– Адски трудное это дело, если таланта нет.

– А если есть?

– Вдвойне адское. Со стороны чего там: сел, двадцать строчек написал – вот и стихотворение. Только порой не то что двадцать – две строки неделю куешь. Зато уж и выйдут – булата прочней. Нам, большевикам, поэзия нужна стальная, острая, как сабля, могучая, как кувалда. Перековывать мозги – дело не простое.

– Я в этом уверен.

Тут подали и «обычное» Демьяна. Не уху, как можно было предположить, а вареную картошку, соленые огурцы, копченое сало. И, разумеется, графинчик. Пьет он редко… В смысле – только ночью?

– Я человек простой, и еду люблю простую. Вы, я вижу, тоже, – брудершафт брудершафтом, но поэт – натура тонкая, понимающая, где «ты» неуместно просто из соображений эстетики. – Еда – это всего лишь еда, не следует делать из нее культа.

– Культа, наверное, ни из чего делать не следует.

– Из чего – правильно. А вот из кого – тут надо подумать. Особенно если кто – не личность, а например, народ. Можно ли, стоит ли, нужно ли делать культ из народа?

– Так ведь и народ – понятие неоднозначное. Одни под народом понимают исключительно крестьян, другие – вообще беднейшие слои общества, третьи – всех без исключения – ответил Арехин.

– Народ я противопоставляю личности. Где личности нет, или она слаба, плывет по течению – то и народ.

– А вот вы – Арехин тоже понимал условность брудершафтов, – вы – безусловно личность. Но вы – народ? Нет?

– Вышли мы все из народа, знаете такие строки? Очень жестокие. Но правдивые. Вышли. И обратно уже не войдем. В этом и заключается проблема интеллигенции. Вот я – происхождения наиподлейшего, говоря по‑старому. По‑новому – из беднейшего крестьянства. Но сам уже – не народ. Дай мне землю, коня, плуг, скажи: отныне и навсегда ты землепашец – умру. Удавлюсь. Оторвался, так оторвался. Вы‑то, я вижу, военспец, или что‑то близкое к этому.

– Близкое, – подтвердил Арехин. – В уголовном сыске служу.

– Ну вот, с бандитизмом воюете. А я – кавалерист стиха, – поэт усердно ел и усердно пил. – Днем‑то ни крошки во рту не было, – посчитал нужным объяснить свой аппетит поэт. – Только чай. А вот сейчас, как говорили в нашей деревне – Жрун напал. Дедок такой маленький, с лапоток. Из‑под лавки зыркнет – и сразу есть захочешь, да так, что спасу нет. Все, что есть в избе, съешь. Здесь, в Кремле, хорошо придумали – ночной буфет. Вот кончится война, построим коммунизм – по всей Москве будут такие ночные буфеты. Не рестораны, как при буржуях, а именно для трудящихся.

– А не в Москве? В вашей деревне?

– Ну, в деревне – то вряд ли. Деревенский – человек самостоятельный, у него и печь в доме, и корова, и всякое другое. Найдет, чем закусить. Хотя позже… Не знаю. Увидим. Может, и будет по селу буфетчик разъезжать с судками для работников‑полуночников, вот как здесь сейчас. Вы знаете, их здесь пятеро работают. Двое на кухне, готовят, греют, разливают. А трое при буфете.

– Не вижу я троих что‑то.

– А они на квартиры носят судки. Мне, правда, не носят, – загрустил вдруг поэт. – Не пиши стихов…

Опьянел он внезапно, вдруг. Словно шел по вешнему льду, шел, шел – да и провалился. Глаза остекленели, язык завязался в узел. Поэт встал, и не прощаясь, зашагал к вызоду. Шел он механически, как заводная кукла.

– Дойдет, – сказала женщина, убирая посуду поэта. – Он всегда доходит. Недалеко ему. Не впервой. Кушать хотите?

– Еще нет, благодарю.

Арехин сидел и ждал. Ошибся – так и ошибся, эка невидаль. Что он – маг, в самом деле? Он – сотрудник московского уголовного сыска, и должен руководствоваться логикой. А логика говорит, что если есть десять версий одного события, то минимум девять из них ошибочны. А зачастую и все десять.

Люди приходили, но все не те. Зайдут, быстренько хлопнут рюмку, закусят кто сушкой, кто кусочком сыра, и побегут дальше. К Арехину не подсаживаются.

Наконец, дождался. Не он один:

– Что ж это ты, Кузьма Ефимович, задержался? – спросила женщина у вышедшего в зал из кухни буфетчика.

– Да ведь требуют уважение оказать, – ответил буфетчик. – Пока одно, другое. Спешить нельзя. Уважение – штука тонкая.

Говорили они тихо, чтобы не беспокоить Арехина, но он услышал.

– Уважение – это хорошо. А наваждение – плохо, – сказал Арехин, поднимаясь со стула. – А уж доводить мороками до смерти – вообще преступление. Очень серьезное.

12

Буфетчик отпираться не стал. Подошел к столику Арехина и сказал, глядя в глаза:

– Что ж, Дорошку вы поймали. Дальше что?

– Дальше ничего, Кузьма Ефимович. Мое дело, как вы изволили выразиться, поймать. А определять меру наказания будут другие.

– Любите вы грязную работу на других перекладывать.

– Всякий любит.

– Руки вязать будете, или как?

– Или как. Доставлю вас товарищу Беленькому, да и хватит с меня.

– Ведите, – согласился буфетчик.

– Только после вас, – отверит Арехин.

– Воля ваша.

Буфетчик шел, но шел иначе, чем вечером. Тогда Дорошка был полон силы, энергии, этакая грозовая туча, а сейчас от тучи остались жалкие ошметки. Вышло все, истощилось. И походка смертельно уставшего человека. Так задержание подействовало? Или так ловко притворяется, а потом возмет, да и очарует до смерти?

Нет, не похоже. Да и он сам, Арехин, сейчас тоже другой. В ментальной броне, и смотрит – через перископ.

Ночное небо давило. Облака низкие, ветер сырой, и еще собака воет неподалеку. Совсем как в деревне.

Дорошка остановился.

– Знаете, а вы сами не можете меня того… пристрелить, да и все? При попытке бегства?

– Не могу, – ответил Арехин.

– Ну, конечно… Вам ведь доказательства нужны, что я волхв Дорошка, а не простой буфетчик?

– Лично мне они не очень‑то и нужны.

– А кому нужны? Не отвечайте, сам скажу. Ульянову‑Ленину.

Арехин промолчал.

– Ну, хорошо, может, оно и к лучшему. Это я так, перенапрягся, вот и хочется кончить все разом. Но можно ведь еще и пожить?

– Это вряд ли.

– Ну, хоть до завтра?

– До завтра – другое дело, – согласился Арехин.

Молча дошли они до особой части. У самых дверей встретились с патрулем – тем самым.

– Что, домой хотите? Сейчас организуем… – сказал старший.

– Нет, не домой. Мне товарища Беленького.