Читать книгу 📗 "Табельный наган с серебряными пулями (СИ) - Костин Константин Александрович"
И, казалось бы, дело не стоило выеденного яйца — мало ли таких писулек клепают те, кто хочет напакостить милиции, или просто сумасшедшие. Но в ОГПУ сигнал восприняли серьезно и, на всякий случай, Чеглока изолировали. До окончания проверки. Сама проверка не заняла бы много времени — телеграфировать молнией туда, где он бегал босиком в детские годы, да и пусть сообщать, жили ли там Чеглоки, да был ли у них сын Ванька, да как выглядел и куда делся впоследствии. Вот только все споткнулось о маленькое коротенькое словечко — «бы». Да еще о войну.
Родом наш начальник был из Виленской губернии, которая уже четыре года, как отошла к Польше, после не совсем удачного польского похода. И ответа на запрос от панов, естественно, не дождешься, даже если б кому и пришло в голову его написать — из чистой мелкой пакости не ответили бы, а то и наврали бы с три короба. Чеглок, после того, как фронт докатился до его родных краев, оттудова сдернул на восток, где и блыкался до победы революции и окончания гражданской. После чего появился в Москве и поступил на службу в МУР. Как он нам рассказывал: в родных краях делать ему было откровенно нечего — и под белополяков идти неохота, да и родни не осталось. Мать умерла при родах, отец, рабочий железнодорожных мастерских, тоже умер, еще до революции. В гражданскую он воевал в каком-то небольшом партизанском отряде, где-то под Красноярском, там тоже никаких архивов не вели, а бывших сослуживцев еще поди найди… В общем, если честно, после такого сигнала, я бы тоже заподозрил неладное. Если бы не знал Чеглока вот уже больше года и мог бы голову заложить, что, чтоб там у него в прошлом не было, а сейчас человека вернее советской власти я не знаю. Но — это я. А в ОГПУ клятвам не верят, там верят точным данным и информации. А их, как я уже сказал, не было. Вот вообще.
Мы в ОБН уже начали думать над тем, чтоб найти если не соратников по партизанскому отряду — имен начальник не называл, где их там найдешь, то хотя бы хоть каких-то земляков. Должен же найти в Москве хоть один из тех, кто жил в этом несчастном Ошмянском уезде? Думали, подумали, да не успели.
Вернулся Чеглок.
2
— Ну что, рассказывайте, как тут у вас без меня дела, что нового? — вошел он как ни в чем не бывало утром в наш отдел. Да еще и с таким видом, как будто не в камере сидел, а в дорогой гостинице жил. Чистый, гладко выбритый, сапоги навакшены, аж глазам больно. Вот только — чуть похудел он с лица. Все же нет, не в гостинице он эту неделю провел…
Из-за такого его обыденного возвращения, мы в первый момент даже и не поняли ничего, и я, честно признаюсь, прям раскрыл рот, чтобы отчитаться… И тут до меня дошло.
Чеглок вернулся!
— Тихо вы, черти! — закричал он, когда мы схватили его, и собирались было качать. А потолки у нас на Петровке, хоть и высокие, однако ж, с нашим энтузиазмом вполне могли впечатать начальника в потолочную побелку. Так что качать его мы не стали, но, с торжествующим ревом, протащили его по кабинету — так, что Иван Христофорович, видимо, шедший по коридору, даже заглянул внутрь, посмотреть, что происходит — и только тогда приземлили своего любимого начальника на стул. Налили ему чаю, притащили баранки и даже бублик с маком — такой здоровенный, что это был уже не бублик, а целый бубель — похлопали его по плечам, как будто опасаясь, что это не Чеглок, а какая-то приблудная галлюционация. И затребовали рассказ.
Чеглок рассказал о своем пребывании в ОГПУ… не то, чтобы неохотно, а, скорее, вскользь. Вроде бы уже начал рассказывать, улыбаясь, потом чуть отвлекся, что-то спросил — и вот рассказывает уже не он нам, а мы ему.
Как молоденькую ведьму брали, которая, проказница, смущала агентов, как бы невзначай демонстрируя им голенькие плечики, коленки, играя глазами и сверкая белыми зубами…
Как вычислили, наконец, кто наводит порчу на обитателей общежития ткацкой фабрики на Ильинке…
Как нашли того таинственного каменщика, что ловко подламывал магазины и склады, разбирая кирпичные стенки…
А потом как-то уже и неловко стало переспрашивать — вроде наш начальник ничего не скрывал, на вопросы отвечал охотно, ну а то, что ты ничего не понял, так кто ж тебе виноват-то?
Допив чай и дохрустев бубелем — все же он давно у нас лежал… — Чеглок турнул всех по рабочим местам, а сам, махнув рукой, потащил меня покурить.
Мы с ним остановились у окна, где постоянно курили агенты МУРа, здесь и плоская серебряная пепельница стояла, заваленная доверху окурками, и даже окно, кажется, от табачного дыма уже прибрело закопченный оттенок. Чеглок чиркнул спичкой, закурил и посмотрел на меня:
— Знаешь, Степа, зачем я тебя позвал?
— Зачем? — спросил я, ничего плохого не подумав. Мало ли, может, спросить чего хочет.
— Затем… — он стиснул зубами папиросу, — Что в отделе я только тебе могу доверять. Крыса у нас завелась, которая Нельсону сообщила, про то, что мы на его след встали.
— Кха! — поперхнулся я.
Крыса? Так жиганы называют доносчиков и предателей. В отделе предатель? Но… как⁈
— Я ведь не зря целую неделю в ОГПУ сидел, Степа, — ответил на вопрос, прочитанный в моих выпученных глазах, — Так-то на следующий же день мог выйти. Но еще на первых допросах заметил я кое-что… Кое-что неправильное. Вот и остался, чтобы эту неправильность поймать, как ерша из проруби. Они меня допрашивали — а я их. Так что, Степа, точно тебе могу сказать — донос на меня написал сам Нельсон. Чтобы наше расследование притормозить. А теперь сам подумай — откуда б он о расследовании разнюхал, если знали о нем только в нашем отделе? Ты да я, Балаболкин да Хороненко, фелинолог да пресвитер, да Григорьев еще. И всё. Семь человек. А информация протекла. Минус я — я себе доверяю. Минус ты — сколько остается? Вот один из них и есть человек Нельсона… тварь…
Я замер. Никак, вот никак у меня в голове не укладывалось, что один из наших мог оказаться предателем. Я бы быстрее поверил, что Чеглок ошибся. Промахнулся. Обмишулился. Кто? Кто из тех, с кем бок о бок работаешь может тебя предать? Кого тут заподозришь? Разве что пресвитера нашего, он мне сразу как-то не понравился… Но, как говорят нам романы про Ван Тассела — самый подозрительный чаще всего оказывается невиновным. А преступником — тот, кто выглядит невиннее всего… Кто? Коля? Хороненко? Кого я готов обвинить?
Получается, что и никого…
— Товарищ Чеглок, — спросил я, только для того, чтобы собрать разбегающиеся мысли. А ты вот сказал, что мог бы сразу выйти. Это как бы у тебя такое получилось?
Перед моими глазами встала картина, прямо как из фильмов: мой начальник, отстреливаясь из двух револьверов враз, бежит по коридорам ОГПУ и, разбивая стекло, прыгает из окна третьего этажа, прямо в телегу с сеном. Хиииийяаааа! — кричит погонщик, кони встают на дыбы и уносят Чеглока в степь… Тьфу ты, бред какой-то.
— Да так, — хмыкнул Чеглок, как будто прочитав мои мысли, — Есть у меня земляк один, который меня с детства знает. Он бы подтвердил, что я — это я, а не юнкер приблудный.
— Что за земляк такой? — с сомнением спросил я, — С чего бы ему поверили в ОГПУ? Еще решили бы, что это сообщник твой…
— Этому, — усмехнулся начальник, — поверили бы.
3
Разговор в кабинете, при котором не присутствовал Степан Кречетов и о котором он никогда не узнал.
За столом, обтянутым зеленым сукном, сидит высокий худощавый человек, с узким лицом, кажущимся еще более узким из-за острой бородки, и редкими волосами, тщательно зачесанными, чтобы скрыть намечающуюся лысинку. Человек читает бумаги, одни их тех, которыми завален весь стол. Рядом поднимается парок над чаем в стакане с подстаканником.
— Разрешите? — заглядывает в помещение красноармеец. И, следуя быстрому, чуть раздраженному кивку, вводит внутрь широкоплечего молодого человека, невеликого роста, с хитрыми веселыми глазами.
