Читать книгу 📗 "Путь отмщения - Боумен Эрин"
— Он был один?
— Нет, с ним ехало несколько всадников… вообще-то целый отряд. — Моррис делает паузу. — Никакие они не друзья твоего отца, да.
Револьвер у меня в кобуре снова затягивает свою песню: «Черт бы тебя побрал, Моррис. Ты все равно что убил па».
— Кэти. — Моррис наклоняется через прилавок и касается моей руки. — Что-то случилось?
Я отдергиваю руку. Нужно выметаться отсюда. И поскорее, пока я не засадила бедняге Моррису пулю промеж глаз.
— У тебя точно все хорошо? — не отстает он. Интересно, какой отреагирует, расскажи я ему правду. Наверняка предложит: «Поговори с Мулвеноном. Донеси о набеге в форт Уиппл». Но Мулвенон, как порядочный шериф, несколько дней назад отправился выслеживать конокрада, проехавшего через город, а солдаты форта Уиппл защищают оседлое население от набегов апачей, а не от внутренних разбирательств. Да и нет у меня времени ни на то, ни на другое. Чем дольше я мелю здесь языком, тем дальше к югу успеют убраться мерзавцы, а куда они направляются — и так одному дьяволу известно. Нужно вернуться домой и снарядить лошадей. Пуститься в погоню, пока след не остыл.
— Кэти, — снова говорит Моррис, — что-то случилось?
— Да нет, все великолепно.
Я даже покупаю патроны и припасы — просто чтобы Моррис наконец заткнулся.
В последних лучах заходящего солнца я роюсь на пепелище, оставшемся от моего дома. Угли еще теплые, часть мебели даже можно узнать. Наполовину обгоревшая рама моей кровати стоит до сих пор. Кухонный стол превратился в груду головешек, но сверху, как наседка на яйцах, красуется уцелевший чайник.
В развалинах отцовской спальни я нахожу то, за чем изначально ринулась в огонь: старую жестянку для бутербродов, в которой па держал ценные вещи. Он хранил ее под матрасом вместе с тетрадью в кожаной обложке, но та сгорела без следа. Могу поспорить, вспыхнула как факел.
Я выкапываю жестянку из пепла и бью по ней кочергой, пока погнутый замочек не отскакивает. Внутри лежит кожаный кисет с золотым песком. Па не любил рассказывать о своем прошлом, но я знаю, что в молодости он промышлял добычей золота где-то на юге, ближе к Уикенбергу, прежде чем они с мамой перебрались на север и обосновались под Прескоттом. Скромные сбережения пошли на постройку дома у ручья, а остатки, тут и думать нечего, он истратил, пытаясь вылечить ма от туберкулеза. Мне было почти четыре, когда ее не стало.
Я встряхиваю кисет, крупицы золота весело приплясывают. Похоже, тут и на полсотни долларов не наберется, но у меня и таких денег сроду не бывало. Я кладу мешочек в карман и вижу на дне жестянки фотографию: на ней па, ма и я — пока еще туго спеленутый младенец.
Глажу подушечкой большого пальца папино черно-белое лицо. Вся его поза выражает готовность защитить нас: одной рукой он обнимает ма за плечи, другую держит на рукояти револьвера. Я взяла от них самое лучшее: от матери — роскошные черные волосы, от отца — несколько лишних дюймов роста. Цвет кожи у меня не такой бледный, как у па, но и не золотисто-бронзовый, как у мамы. Она была мексиканкой, но жила в Тусоне, где па много лет назад перегонял скот. По его словам, во всей Территории [3] тогда не нашлось бы женщины красивее. Если честно, в Аризоне женщин и сейчас не густо, но ма и вправду была красавицей. Я еще раз смотрю на фотографию: пронзительный взгляд, точеные скулы и ощущение грозной силы пробуждают во мне гордость за мать.
В каком-то смысле даже лучше, что она умерла молодой. В последнее время в Прескотте не жалуют мексиканцев: выживают их из города, плюют им вслед на улицах. Теперь мексиканцев здесь намного меньше, чем в моем детстве, и трусиха во мне радуется, что я наполовину похожа на па. И что говорю без акцента, как и он.
Под фотографией в коробке только документы: свидетельство о праве собственности на участок, заверенное несколько лет назад согласно Гомстед-акту [4], бухгалтерские записи с подсчетами расходов за последние годы и сложенный пополам листок бумаги.
Я разворачиваю его и узнаю папин почерк: «Кэти, если ты это читаешь — прекрати. Ты знаешь, где должна быть. Седлай Сильви и скачи».
— Проклятье! — вырывается у меня.
Сильви, привязанная поодаль от пепелища, вздрагивает и прядает ушами. Я расправляю смятую в кулаке записку: «Если со мной что-то случится, поезжай в Уикенберг и разыщи Эйба».
Все мое детство па постоянно твердил одно и то же. Эйб из Уикенберга. К Эйбу в Уикенберг. Раз за разом, пока у меня чуть кровь не начинала идти из ушей. Я вызубрила наизусть имя и название города задолго до того, как научилась их правильно выговаривать.
— А что с тобой может случиться? — всегда спрашивала я.
— Суть не в этом, — отвечал отец.
И теперь я гадаю, не того ли па и боялся — что его выследят. Но кто и зачем, он ни намека не оставил. Боже упаси хоть что-нибудь объяснить дочери.
Я захлопываю крышку жестянки. Солнце садится, и до завтра все равно нет смысла дергаться. Только безумец отправится ночью на юг через горы. В темноте лошадь переломает ноги, а огонь привлечет внимание апачей, как маяк в ночи.
Я беру Сильви под уздцы и отвожу в сарай, который проклятые головорезы не спалили — и на том спасибо. Папина лошадь, Либби, так и стоит перед плугом — наполовину оседланная, растерянная, — и вот тут меня прорывает.
Потому что здесь его настигли. Здесь па понял, что ему конец.
Стойка для седла опрокинута. Земляной пол истоптан множеством ног; две борозды от ботинок там, где отца тащили. Несколько темных капель крови уже не отличить от засохшей грязи.
Виски давным-давно выветрился, но я завываю, как пьяная дура.
С воплем срываю с головы шляпу, швыряю ее через весь сарай и запускаю обе пятерни в волосы. Пальцы застревают в подпаленных концах, которые спеклись вместе. Тогда я хватаю нож и обрубаю волосы целыми прядями. Режу все выше и выше, до самого подбородка, пока не остается ни следа пожара. Потом разматываю повязку, набираю полную грудь воздуха и реву во весь голос.
Заливаясь слезами, я стягиваю с полки попоны для лошадей и одеяло для себя. Отвязываю Либби, отвожу в ее стойло, а потом, всхлипывая, сворачиваюсь калачиком у ног Сильви. И только когда она ложится рядом со мной, вместо того чтобы спать стоя, я понимаю: пора взять себя в руки. Куда это годится, если даже лошадь пытается меня утешить.
Считаю до десяти и перестаю реветь. Всё, со слезами покончено.
Когда я только начинала учиться стрелять, па объяснил мне, что главные сражения происходят у нас в голове. Если не верить в успех, ничего и не выйдет. А если верить, то рано или поздно все получится.
Мы расставляли бутылки на заборе, и па заставлял меня сбивать их из ружья. После каждого удачного выстрела надо было отступить на три шага назад. В конце концов дистанция сделалась нешуточной, и между двумя попаданиями проходили недели, а то и месяцы, но рано или поздно я била точно в цель. Всегда.
Но тут дело в физической сноровке, которую легко отточить. А вот чувства, предупреждал меня па, другое дело: они проникают в душу, отравляют ум. Такого я себе позволить не могу. Я дала слово тому ублюдку в чертовом нужнике. Если оно сгинет вместе с ним, будто и не бывало, то грош цена моим обещаниям. Но я ни за что не позволю банде убийц разъезжать на свободе.
Однако и волю па тоже исполню. Съезжу повидаться с Эйбом. Может, ему известно, чего боялся па и кто мои противники. Лучше пускаться в погоню хорошо подготовленной, а не вслепую.
Я заворачиваюсь в одеяло. С утра первым делом поеду к Эйбу. Но не задержусь там. Такого обещания па с меня не брал.
Лошади дремлют, а мне не спится. Всю ночь я держу ладонь на рукояти револьвера и напряженно прислушиваюсь. Но слышу только голос па у себя в голове: «Уикенберг, Уикенберг, Уикенберг. Если со мной что-то случится, поезжай в Уикенберг и разыщи Эйба».
