Читать книгу 📗 "Дочь майора Никитича (СИ) - Липницкая Ольга"

Глава 15

Зрелый, но еще крепкий и красивый мужчина, которого легко можно было бы принять за бодибилдера или телохранителя, с азартом и возбужденным сопением ползал над шнурком Никитича.

Да, именно так.

То, чем было перевязано одеялко младенца, подброшенного к дому майора, сейчас было разложено на специальном световом столе.

Шнурок казался почти живым: неровно витая конопляная нить поблёскивала тускло-золотистым ворсом, в некоторых местах проступали синие жилки, выцветшие, но всё ещё различимые. Там, где узор завивался петлёй, угадывался силуэт женской фигуры – почти примитивный, но узнаваемый

Высокий красивый мужчина, совершенно неуместно называемый Мосей, сгорбившись в три погибели и вставив в глазницу ювелирный окуляр, ползал, стараясь не дышать в сторону загадочной находки.

Периодически разгибался, утирал лоб, восторженно смотрел по сторонам, а потом, задержав дыхание, как пловец, снова нырял к столу.

– Ну, – нетерпеливо заерзал Никитич, – Можете что-то сказать?

– Немного, – буркнул Моисеев, и прежде чем Никитич разочарованно закряхтел, начал вещать тоном лектора на конференции, – Плетение ручное. «В зубчик», характерное для поясов и обережных тесем. Судя по степени полировки волокон на сгибах и микроскопическим следам износа, его носили. Долго. Возможно, поколениями. Начало семнадцатого века, конопляная нить, традиционное плетение для южных регионов тогдашней Руси… Я бы сказал, заволжье.

Он на мгновение замолчал, проводя пинцетом над загадочным синим узором.

– Период христианский, однако на рисунке изображена явно женская фигура, что свидетельствует о глубинном, языческом пласте верований. Поклонение Роженице или Радонице. Мне нужно провести хроматографический анализ красителей, – его голос дрогнул от волнения, – потому что использование этой конкретной минеральной лазури для крашения текстиля крайне не характерно для подобных бытовых артефактов того периода и это может быть...

Илья Николаевич замер, откашлялся, поднял на Никитича взгляд, полный немых вопросов и подозрений:

– Откуда он? – спросил он с интонацией, в которой смешались мания маньяка и мольба учёного, впервые увидевшего живое чудо.

– Мы и сами хотели бы это знать, – буркнул в сторону Соколовский, чувствуя, как привычная почва фактов уходит из-под ног, уступая место чему-то иррациональному.

– В общем, учитывая феноменальную, почти невозможную сохранность для органической ткани, не говоря уже о уникальности пигмента, – Моисеев помялся, подбирая слова, – я бы осторожно оценил данный артефакт тысяч в шестьсот – семьсот... – Он закусил губу, глядя на Никитича, оценивая его реакцию. – На старте. На черном рынке, разумеется. В музейной среде цены... иные. Но учитывая его индивидуальные особенности, – его голос сорвался на высокой ноте, но он тут же взял себя в руки и поднял почти равнодушный, отстранённый взгляд на майора и Евгена, – Продать хотите?

– Нет, – рявкнул Никитич и потянулся за шнурком голой рукой.

– Стойте, стойте, ради Бога! – аж присел, вытянув руки с растопыренными пальцами, Мося, словно отшатываясь от кощунства.

Он лихорадочно достал из ящика стерильный картонный короб для хранения монет и бескислотные бумажные салфетки. Дрожащими руками, с помощью пинцета, он бережно, как реликвию, уложил артефакт в ложе из бумаги.

– Так… Вот… – передал коробок с благоговением, – Держите. И постарайтесь не трясти.

Никитич, который до этого возил этот шнурок в заднем кармане джинс, вместе с ключами и пачкой жвачки, тяжело вздохнул, но короб принял. Шнур неожиданно показался тяжелым.

– Значит, юг России? – уточнил он, пытаясь вернуть разговор в практическое русло.

– Такой узор характерен для южных славянских племен, – снова оживившись, начал мужик, – Но учитывая его сакральный, обережный статус, он мог мигрировать с семьей как самая ценная семейная реликвия. Его могли подарить на свадьбу, например, – пожал плечами Мося. – Как символ плодородия и деторождения.

– Деторождения, – скривился Евген, внимательно глядя на коробок, будто сквозь картон видел тот самый загадочный рисунок.

– Ну да… – пожал плечами эксперт, – Женщине, которая очень хотела ребенка, но никак не могла…

– Мы поняли, – резко оборвал антиквара Никитич, поблагодарил, расплатился.

Мужчины вздохнули почти синхронно, оплатили консультацию, вышли на улицу осеннего города, втянули в легкие прохладный воздух, пахнущий прелой листвой. После лавки антиквара он казался невероятно свежим и современным.

– Я начинаю верить, что ваша жена ведьма! – глядя в удивительно голубое московское небо, выпалил Женька.

Никитич с сомнением посмотрел на него, потом туда, куда он там смотрел, не нашел ничего интересного, отвернулся, сплюнул:

– Погнали домой, – тяжело вздохнул он, – у меня завтра куча дел на работе, надо сегодня по максимуму Марийке помочь.

.

В Верхних Долах тем временем проводилась целая спецоперация под кодовым названием «Разочарованная мамаша».

К учительнице, под видом недовольной жизнью мамаши пришла Колькина Люська.

Она подходила на эту роль как нельзя лучше.

Во-первых, с Ниной Аркадьевной она еще ни разу не общалась, по той простой причине, что ребенок был постоянно с Колькой в мастерских или в зоопарке. А во-вторых, чувствительная Люська обладала недюжинным актерским талантом.

Сейчас, сидя на краешке старенького дивана в не очень опрятной учительской квартирке, Люська вся была – воплощенная жалость. Пальцы её нервно теребили край кофты, а глаза были на мокром месте.

– Представляете, я еще от этих родов не отошла, а он с меня уже второго требует! – со слезами отчаяния в голосе вещала Люська.

Слезы у нее были почти настоящие. Разговоры о втором ребенке в семье действительно шли страстные. Правда, хотела его Люська, а не Колька. Не, Колька тоже хотел, но углубившись в перинатальную и возрастную психологию, настаивал, что на второго пойдут только после того, как первому три исполнится.

Нина Аркадьевна сидела напротив за столом. Она странно напряглась, сгорбилась, как хищная птица на насестее. Её худые плечи были подняты, а взгляд прищуренных глаз был острым и колючим, словно булавка. Она медленно, почти механически склонила голову, придвигаясь, прислушиваясь.

А Люська продолжала:

– Раньше он хоть по вахтам ездил, деньги зарабатывал, – хныкала она, – А теперь сидит дома, как привязанный! Стережет меня, видите ли! Говорит, больно после родов свободолюбивая стала! – будто передразнивая мужа высказалась Люська, – А я что? А я своей жизнью жить хочу! Я тоже личность! Человек! Я вот на танцы хочу! – выпалила она не придумав ничего оригинальнее.

Последовала тягучая пауза. Нина Аркадьевна не двигалась, лишь её глаза, словно радары, прощупывали каждую черточку лица Люськи, каждый нервный жест. Воздух в комнате стал густым и сладковато-приторным. Люська почувствовала, как по спине пробежал холодок. «Неужели переиграла?»

И вдруг учительница странно, по-кошачьи подобралась. Плавно поправила пиджачок, сгладила несуществующую складку на юбке и подсела к Люське на диван так близко, что та почувствовала легкий запах отнюдь не дешевого парфюма.

– То есть вы хотите сказать, – её голос стал тихим, густым и медленным, как патока, – что ребенок в вашей семье нужен в основном мужу?

Её близость была невыносимой. Люська инстинктивно отклонилась назад, но, вспомнив о цели визита, снова подалась вперед.

– Да никому он не нужен! – выпалила она с внезапной, горькой искренностью, и тут же, испугавшись собственной дерзости и этого пронзительного взгляда, залепетала, покраснев: – Ну то есть… Ну как бы… Я же мать, я его люблю, конечно…

– Ничего, ничего, я все понимаю, милочка, – перебила её учительница, и её губы растянулись в узкой, безжизненной улыбке.

Она положила свою сухую, холодную ладонь поверх Люськиных пальцев. Та едва сдержалась, чтобы руку не выдернуть.