Читать книгу 📗 "Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

— Все, пацаны, — шепчет он. — Готовьтесь к магии.

Шурка залазит под приборку, начинает шарить по кишкам. Пальцы — как у музыканта, провод к проводу, ищет тот самый. Искры сыплются, запах паленой изоляции. Напряжение в салоне — как перед взрывом.

— Твою мать, — сквозь зубы шипит он, — хозяин, сука, проводку как с говна лепил.

— Ты там аккуратнее, Шур, а то сгорит хата, — ржу я, — и мы с ней.

— Да заткнись ты, — он злится, — щас…

Щелчок. Искра. И жига закашлялась, завелась. Движок зарычал, как псина, которую только что пнули, но она рада — поедет.

— Есть, блядь! — орет Шурка.

— Ты глянь, — выдыхает он. — Кто-то нам явно подогнал. Подгон судьбы.

— Или тупо долбоеб, — кидаю я, — но мы не гордые.

Мы влетаем в салон, как будто всю жизнь тут жили. Я — на переднем, Рыжий и Костян — сзади, Шурка — за руль. Он оглядывается:

— Поехали на дело как белые люди, а не как чучела в пыли.

— Ща дед вернется, сердце дрогнет, — ржет Рыжий, — и поминай как звали.

— Я ему потом цветы занесу, — бурчу, — и кассету.

— Поехали, суки, — хрипит Костян.

Двор завыл шинами. Один пацан с мороженым чуть не упал. Где-то бабка замахала авоськой. Но нам плевать. Мы — на миссии. Мы — как Спецназ на «жиге».

В зеркале — пузатый дед бежит, машет руками, трясется, как студень.

— Вернись, мразь! — орет.

— Ща, держи тапки! — Рыжий высовывается, кидает ему два факера, — Успокойся, дядя, купи себе велик.

— Ща покажем тебе, как по Зареченски кататься, — выдыхаю я, утирая слезы от смеха.

— Эй, Шур, — хлопаю по бардачку. — Давай музыку. Не молча ж умирать.

Он сует руку в прорезиненный карман, достает кассету. Чернила стерлись, но мы знаем, что там. Он втыкает, и она, скрипя, оживает.

— Оооо, блядь, щас будет красиво, — шепчет Рыжий.

И начинается. Старый, прокуренный голос — как голос улицы.

— На беелом беееелом покрывааале января… — орет Шурка, крутя руль, как будто родился за рулем.

— Любимой девушки я имя написал… — подхватываю я, в голос, в ритм, будто душу наружу выворачиваю.

— Не прогоняй меня мороз, хочу побыть немного яяя… — Рыжий поет так, что слезы на глазах, но не от эмоций — от дыма.

— На белом белом покрывале январяя… — Костян срывается, как будто в нем Васюта лично поселился.

Машина несется по району, как бешеная. Окна открыты, волосы мотаются, дым из салона — как из камина. Мы несемся, как будто за нами вся ментовка, но у нас внутри только одно — кайф. Жаркий, пацанский, угонный. Мы — как ветер. Мы — как песня на пленке, скрипящая, но родная до дрожи. И если завтра нас не станет — хрен с ним. Зато сегодня — мы летим.

Глава 9

Леха

Жига неслась по району, будто в последний бой. Шины выли, как будто знали, что с нами опасно связываться. Ветер влетал в окна, бил по щекам, выдувал из нас все ненужное — страх, скуку, сопли. Мы не говорили — мы орали. Васюта гремел, как гимн беспредела. Руки высовывались в окна, сигареты летели в сторону, ржач бил по ушам, как выстрелы. Было такое чувство, будто мы не угнали жигу, а угнали саму жизнь — вырвали ее с мясом и теперь катим на ней к чертовой матери. Но все заканчивается. Даже угар. Даже кайф. Когда улицы начали узнавать нас, когда дома стали свои, когда лампы на перекрестках моргнули по-знакомому — пришло время тормозить.

— Тут бросим, — буркнул Шурка, выруливая в подворотню за хлебозаводом. — Потом заберем. Или не заберем.

— Главное, чтобы не забрали нас, — скривился Рыжий. — Воняет, как в тубдиспансере. Пахнет залетом.

— Пахнет свободой, — шепчу я и хлопаю по крыше. — Спасибо, крошка, ты была шикарна.

Мы выскочили, двери не хлопали — тачку оставили, как любовницу на утро. Без слов. Без обещаний. Дальше — дело. Улица потемнела, небо сжалось, как живот перед дракой. Мы шли молча, как стая. Я впереди, Шурка чуть слева, Рыжий и Костян — по флангам. Каждый шаг — как удар сердца. Каждый взгляд — в спину. У нас тут встреча с чертями. И мы были готовы.

Район северных — грязный, темный, с духом мусорки и старых пьяниц. Мы знали эту подворотню. Мы дрались тут. Кровь текла здесь — и наша, и их. Мы пришли, как шли в бой. Камни в карманах, палка у Костяна, у меня кастет в рукаве. Шурка — как всегда, с бутылкой в руке, будто просто гуляет. Мы зашли в узкий переулок домов, в эту гниль, где обычно они собираются, как тараканы на свет.

Пусто.

Тихо.

Слишком тихо.

— Не понял, — выдохнул Костян.

— Где встречающие? — шепчет Рыжий.

— Твари свалили, — Шурка сплюнул. — Унюхали.

Я стоял, смотрел в тьму, как будто из нее должен был вынырнуть кто-то, крикнуть, броситься. Но ничего. Пустота. Лампочка моргала над входом в подвал, дверь качалась, как пьяная бабка на ветру. И все.

— Вот сучары, — прошипел я. — Мы шли, как на похороны, а они… как крысы.

— Не крысы, — хрипит Шурка. — Гниды. Поняли, что придем — и сдулись.

— Или готовят что-то, — Костян вглядывался в окна. — Слишком спокойно.

— Похер, — говорю. — Я сегодня драться хотел. Кровь, мясо, разрыв. А получил… пустоту.

— Придут еще, — усмехнулся Рыжий. — Мы для них как заноза в жопе. Не вытянуть.

Я развернулся. Воздух в легких колол, как лед. Внутри бурлило. Я не знал, что бесило больше — что они сбежали или что мне хотелось, чтобы они пришли. Чтобы я вырвал кому-то зубы, чтобы почувствовал, что живу. Но ничего не случилось. Просто ночь. Просто улица. Просто мы — и тишина, которая громче, чем драка.

Пустота жгла хуже удара. Мы пришли драться — кулаками, ногами, зубами, криком, чтоб до хрипа, до крови, до мокрой земли под лопатками. А в ответ — воздух. Пыль. Тишина. Суки съебались. Я стоял, смотрел на дырявую дверь их подвальной малины, и внутри все бурлило, как кастрюля на плите — уже не кипит, но еще не остыла. Шурка почесал подбородок, кивнул на дверь:

— Ну че, так и уйдем? Как девки после танцев?

— Не, — сказал я, — не по-пацански это. Надо чтоб они поняли: с Зареченскими шутки — как гвозди в гроб. Можно поиграть, но больно будет потом.

Рыжий заржал, хлопнул меня по плечу:

— Есть идея. Помнишь, как мы тогда у Васьки в гараже дымовуху делали?

— Ну, когда у него весь погреб в сауну превратился? — Костян скривился. — Чуть бабка соседская в реанимацию не угодила.

— Именно, — я кивнул. — А давай устроим им баньку. Парилку, блядь, от души.

Подвал у них всегда был полон хлама, тряпья, коробок. Мы не стали церемониться — Шурка полез внутрь, как в родной погреб, я — за ним. Пахло мышами, потом и дешевым самогоном. У стены валялись газеты, старая ватная куртка, рядом — банки, провода, тряпки. Все, что надо, чтобы устроить «подарок».

— Вот тебе и гриль-зона, — хмыкнул Рыжий. — Осталось только шашлыки разложить.

— Не шашлыки, а сюрприз, — сказал я, нащупывая зажигалку. — Они хотели огня? Щас получат.

Шурка смочил тряпки из баклажки с каким-то техническим говном — пахло, как в аду. Мы забили угол, как пугало: тряпки, бумага, доски. Я выдернул кусок проволоки, подцепил к дверной ручке — чтобы при открытии все загорелось от искры. Рядом поставили банку с тухлой селедкой и остатками табака — чтоб вонь была, как от стаи дохлых котов.

— Вот теперь красиво, — сказал Костян, пятясь назад. — Урок вежливости на всю жизнь.

— А если взорвется? — шепчет Рыжий, в глазах искры.

— Значит, не зря жили, — хмыкнул я.

Шурка хлопнул дверью, натянул капюшон:

— Все, сваливаем. Если че — нас тут не было. Мы культурно мимо шли, воздухом дышали.

Мы отходили, смеясь, но внутри был огонь. Не от того, что что-то подожгли. От того, что не дали свалить им просто так. Мы не мстили — мы ставили точку. Их не было — но теперь они узнают, что мы приходили. Что ждали. Что были готовы. И это страшнее любого удара. Потому что страх — это не когда тебе бьют по роже. Страх — это когда ты знаешь, что к тебе придут. Не в окно, не в дверь. А в самую душу. С огнем. С дымом. С ухмылкой на губах. С запахом настоящей уличной злости.