Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"
Детство ищет оправданий. Вынужденное постоянно оправдываться перед родителями, оно лжет в силу необходимости.
Мне казалось, что я обязан оправдываться даже перед швейцаром заштатной гостиницы. Вот почему, под предлогом, что нам понадобиться белье и некоторые туалетные принадлежности, я заставил Марту собрать чемодан. Мы спросим две отдельные комнаты. Подумают, что мы брат с сестрой. Никогда я не осмелился бы спросить один номер на двоих, особенно учитывая мой возраст (в котором дают себя выставить из игорных заведений), весьма подходящий для всяких оскорблений.
Это путешествие в одиннадцать часов вечера показалось мне бесконечным. Кроме нас в вагоне было еще двое — армейский капитан и его жена, провожавшая его на Восточный вокзал. В поезде было темно и холодно. Марта прижалась лбом к влажному стеклу. И все это ей приходилось терпеть из-за каприза злого мальчишки. Я был достаточно стыдлив, и я мучился, думая, насколько Жак, всегда такой нежный и заботливый, больше меня заслуживал Мартину любовь. И я не мог помешать себе повиниться перед ней вполголоса. Она покачала головой: «Нет, я предпочитаю быть несчастной с тобой, чем счастливой с ним». Вот слова любви, которые ничего, в сущности, не означают и которые неловко пересказывать, но услышанные из любимых уст, опьяняют вас. Мне показалось даже, что я понял ее слова. Однако, что они означали на самом деле? Можно ли вообще быть счастливым с тем, кого не любишь?
И я спрашивал себя, как спрашиваю до сих пор, дает ли нам любовь право отнимать женщину у ее судьбы, может быть и заурядной, но исполненной душевного покоя? «Я предпочитаю быть несчастной с тобой…» — не было ли в этих словах неосознанного упрека? Разумеется, Марта познала со мной (потому что любила) такие мгновения, каких никогда не знавала с Жаком. Но давало ли мне это право быть жестоким?
Мы сошли на Бастильском вокзале. Холод, который я могу сносить, потому что считаю его самой чистой вещью на свете, был под вокзальным навесом грязнее, чем жара в морском порту, но совершенно лишен той веселости. Марта пожаловалась на судороги. Она цеплялась за мою руку. Жалкая парочка — забывшая свою молодость, красоту, стыдящаяся сама себя, словно пара побирушек!
Я считал, что Марта в своей беременности выглядит нелепо, и шел опустив глаза. Я был весьма далек от того, чтобы гордиться своим отцовством.
Мы бродили под ледяным дождем между Бастильским и Лионским вокзалами. Возле каждой гостиницы, лишь бы туда не входить, я изобретал какую-нибудь отговорку. Марте я объяснял, что ищу привокзальную гостиницу — исключительно для приезжающих.
На площади возле Лионского вокзала хитрить стало трудно. Марта велела прекратить эту пытку.
Пока она ждала снаружи, я вошел в вестибюль, сам не зная, на что надеюсь. Меня спросили, не угодно ли мне комнату. Было так легко ответить: да. Но это было бы слишком легко, и я, пытаясь оправдаться, как гостиничный воришка, пойманный с поличным, спросил, не здесь ли проживает г-жа Лакомб? Я задавал этот вопрос краснея, в страхе, что мне ответят: «Да вы смеетесь, молодой человек! Она же на улице». Портье справился по спискам. Должно быть, я ошибся адресом. Я вышел, объяснив Марте, что здесь нет мест и что поблизости мы тоже вряд ли их найдем. Я перевел дух. Я спешил, словно вор, который чуть-чуть не попался.
До этого момента моя навязчивая идея — избегать гостиниц, по которым я таскал Марту, — мешала мне подумать о ней. Теперь я взглянул на нее. Бедняжка! Я еле сдержал свои слезы, когда она спросила меня, где мы будем искать постель. Я стал умолять ее не держать зла на больного и благоразумно вернуться по домам, она — в Ж…, я — к моим родителям. На больного! Благоразумно! Она машинально улыбнулась, слыша эти не ко времени и не к месту сказанные слова.
Мой стыд еще больше драматизировал наше возвращение. Когда после всех своих мучений Марта имела несчастье сказать мне: «Какой ты все-таки был злой», я вспылил, решив, что ей не хватает великодушия. Если бы она наоборот, промолчала, сделала бы вид, что забыла, я бы испугался, что она действительно считает меня больным — душевнобольным. Я бы тогда не успокоился до тех пор, пока не заставил ее сказать, что она ничего не забыла, и что даже если она меня простит, то все равно нельзя допустить, чтобы я так пользовался ее великодушием, и что однажды, устав от моих выходок, она оставит меня одного, потому что усталость одолеет любовь. Когда я заставлял ее говорить с такой энергией, то, хоть сам и не верил в эти угрозы, испытывал сладкую боль, ощущение, сравнимое по силе с тем, что дают «русские горки». Тогда я набрасывался на Марту и целовал гораздо более страстно, чем когда бы то ни было.
— Повтори, что меня бросишь, — говорил я ей, задыхаясь и стискивая в своих объятиях изо всех сил. Покорная, какой не может быть даже рабыня, но один только медиум, она повторяла, чтобы доставить мне удовольствие, слова, в которых сама ничего не понимала.
Эта ночь в поисках гостиниц была переломной, хоть я и мало отдавал себе в этом отчет после стольких других сумасбродств. Но если сам я считал, что можно всю жизнь проковылять таким образом, то Марта, забившаяся в уголок вагона, измученная, ошеломленная, стучащая зубами Марта поняла все. Быть может, она даже увидела за время этой гонки длиною в год в машине с безумным водителем, что у нее не может быть иного выхода, кроме смерти.
На следующий день я нашел Марту в постели, как обычно. Я захотел лечь рядом, но она нежно меня оттолкнула. «Я чувствую себя не очень хорошо, — сказала она. — Уходи, не надо здесь оставаться, а то еще заразишься от меня». Она кашляла, ее лихорадило. Она сказала мне, улыбаясь, чтобы это не выглядело упреком, что простудилась, должно быть, вчера. Но, несмотря на свою растерянность, запретила мне сходить за доктором. «Все это пустяки, — говорила она, — мне только нужно побыть в тепле». На самом деле она не хотела посылать меня к доктору, чтобы не скомпрометировать себя в глазах старого друга семьи. Мне так хотелось избавиться от беспокойства, что Мартин отказ тут же меня успокоил. Но тревоги возобновились, и с гораздо большей силой, как только я собрался уходить к своим родителям. Марта спросила меня, не смогу ли я сделать крюк и отнести записку врачу.
На следующий день, придя к Марте, я столкнулся с ним на лестнице. Я не осмелился расспрашивать его и только смотрел с мучительным беспокойством. Но его степенный вид меня успокоил, хотя с его стороны это была всего лишь профессиональная привычка.
Я вошел к Марте. Но где же она? Спальня была пуста. Марта плакала, спрятавшись с головой под одеялом. Доктор приговорил ее не покидать постель вплоть до родов. Больше того, ее состояние требовало постоянного ухода, поэтому ей было необходимо перебраться к своим родителям. Нас разлучали.
Мы не приемлем несчастья. Одно лишь счастье кажется нам должным. Безропотно принимая эту разлуку, я не проявлял особого мужества. Я попросту еще не понимал. Я в отупении выслушал предписание врача, словно осужденный — свой приговор. Если он при этом ничуть не побледнел, все говорят: «Какое мужество!» Вовсе нет, это всего лишь недостаток воображения. Вот когда его разбудят поутру на казнь, вот тогда он поймет свой приговор. Так и я — до меня дошло, что мы больше не увидимся, только когда к Марте пришли сообщить, что экипаж, присланный доктором, уже прибыл. Он пообещал ей не предупреждать заранее никого из домашних. Марта хотела приехать домой нежданно.
Я велел кучеру остановиться на некотором отдалении от дома Гранжье. Когда он обернулся в третий раз, мы сошли. Ему показалось, что он поймал нас уже на третьем поцелуе, но он ошибался — это был все тот же. Мы расставались, даже не обговорив толком, как будем сообщаться, и почти не прощаясь, словно нам предстояло увидеться снова через какой-нибудь час. В окнах напротив уже появлялись любопытные соседки.
