Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"
Поскольку мы со смехом рассказали Полю о ненависти Мартиного домохозяина и о светском приеме четы Маренов, то он, воодушевившись, предложил нам воспользоваться своей холостяцкой квартирой в Париже.
Я заметил, что Марта не осмелилась признаться ему о наших планах совместной жизни. Мы оба чувствовали, что он поощрял нашу любовь, лишь покуда это его забавляло, но стоит делу дойти до скандала, и он завоет вместе с волками.
Марта сама подавала на стол; прислуга последовала на г-жой Гранжье в деревню, потому что Марта заявила ей из осторожности, что хочет немного пожить как Робинзон. Родители считали свою дочь натурой романтической, а так как, по их мнению, натуры романтические сродни безумцам, которых лучше не трогать, то они оставили свою дочь в покое.
Мы засиделись за столом допоздна. Поль доставал из подвала лучшие бутылки. Мы веселились, но было в этой веселости что-то такое, о чем, как мы догадывались, мы потом наверняка пожалеем. Ведь Поль, как ни крути, выступал в качестве наперсника супружеской измены. Он вовсю насмехался над Жаком. Промолчав, я рисковал дать ему почувствовать недостаток такта с его стороны, но я предпочитал скорее присоединиться к игре, чем унизить такого сговорчивого кузена.
Когда мы взглянули на часы, последний поезд уже ушел. Марта предложила Полю переночевать у нее. Тот согласился. Я посмотрел на Марту такими глазами, что она тут же добавила: «разумеется, дорогой, ты тоже останешься». У меня возникло впечатление, будто я сам — Мартин супруг, принимающий родственника своей жены, когда на пороге нашей спальни возник Поль и, пожелав нам спокойной ночи, как ни в чем не бывало чмокнул в щеку свою кузину.
В конце сентября я ясно почувствовал, что расстаться с этим домом значит расстаться с нашим счастьем. Еще несколько месяцев отсрочки, и нам придется выбирать: жить по правде, или во лжи. Причем одно стоило другого. Поскольку важно было, чтобы родители не оставили Марту раньше рождения ребенка, я осмелился, наконец, спросить у нее: сообщила ли она им о своей беременности? Она сказала, что да, и Жаку тоже. Это предоставило мне, таким образом, случай убедиться, что порой она лгала мне; ведь в мае, после Жаковой побывки, она клялась, что не подпускала его к себе.
Ночь спускалась все раньше и раньше, и холод вечеров уже препятствовал нашим прогулкам. В Ж… нам было трудно встречаться. Чтобы остаться незамеченными, приходилось принимать кучу предосторожностей, словно ворам, стараясь не попасться на глаза ни домовладельцу, ни Маренам.
Октябрьская грусть, уныние этих вечеров, еще недостаточно холодных, чтобы разжигать огонь, загоняли нас в постель с пяти часов. В доме моих родителей ложиться днем означало одно: заболеть. Эта постель в пять часов меня просто зачаровывала. Я не думал, чтобы кто-то другой мог делать то же самое. Я был один одинешенек — неподвижно лежащий возле Марты посреди активного мира. Я едва осмеливался теперь взглянуть на ее наготу. Неужели я такое чудовище? Я терзался муками совести, словно какой-нибудь «благородный» персонаж на сцене. Так изуродовать ее красоту! Видя этот выпирающий живот, я чувствовал себя вандалом. Когда наша любовь только-только зарождалась, разве не говорила она мне, когда я кусал ее: «Пометь меня»? Не пометил ли я ее так, что хуже некуда?
Теперь Марта была для меня не только больше всего любимой (больше — отнюдь не означает лучше), она заменяла мне всё. Я не только не сожалел о своих друзьях, напротив, я их опасался, зная, что они, сбивая нас с нашего пути, будут считать, что оказывают добрую услугу. К счастью, друзья всегда считают наших любовниц несносными и недостойными нас. В этом наше единственное спасение. Если бы дело обстояло иначе, они бы первыми их у нас отняли.
Моего отца, наконец, проняло — он испугался. Но, поскольку раньше во всех стычках со своими сестрой и с женой он принимал мою сторону, то и сейчас не хотел, чтобы дело выглядело так, будто он от меня отступается. Поэтому, ничего им не говоря, он втихомолку насмехался над ними. Но наедине со мной заявил, что готов на все пойти, чтобы разлучить нас с Мартой. Он поставит в известность ее родителей, ее мужа… На следующий день он опять оставлял меня в покое.
Я догадывался о его слабости. Я даже пользовался ею. Осмеливался отвечать. Я огорчал его в том же смысле, что и мать с теткой, упрекая за то, что он слишком поздно решился употребить свой авторитет. Разве не сам он хотел, чтобы мы познакомились с Мартой? В свою очередь и он корил себя за это. В доме витало предчувствие беды. Что за пример для моих братьев! Отец уже предвидел, что однажды не сможет ничего им возразить, когда они станут оправдывать собственное непослушание, ссылаясь на мое.
До этого он еще верил, что речь идет просто об увлечении, интрижке, но моя мать снова перехватила пашу переписку. Торжествуя, она принесла эти вещественные доказательства на его суд. Марта писала о нашем совместном будущем и о нашем ребенке!
Мать считала меня слишком маленьким, чтобы поверить, будто обязана мне внуком или внучкой. Ей казалось невозможным сделаться бабушкой в ее возрасте. Собственно, это и было для нее самым веским доказательством, что ребенок — никак не мой.
Порядочность вполне может сочетаться с самыми низменными чувствами. Моя мать, при всей своей глубокой порядочности, не была способна уразуметь, как могла какая-то женщина решиться изменить своему мужу. Уже этот поступок сам по себе представлял для нее такое распутство, что ни о какой любви и речи идти не могло. То, что я был любовником Марты, для моей матери означало, что она наверняка имела и других. Отец-то знал, насколько ложным может быть подобное рассуждение, но он тоже пользовался им, чтобы заронить сомнения в мою душу и принизить Марту в моих глазах. Он намекал мне, что я, дескать, был единственным, кто об этом «не знал». Я отвечал, что на нее клевещут из-за ее любви ко мне. Отец, не желая, чтобы я обратил себе на пользу эти слухи, уверял меня, что они предшествовали не только нашей связи, но даже ее браку.
Сохраняя таким образом пристойный фасад нашего дома, он вдруг терял всякую выдержку, стоило мне там не появиться несколько ночей подряд, и отправлял к Марте горничную с запиской, адресованной мне, приказывая немедля вернуться, иначе мол, он заявит о моем бегстве в префектуру полиции и подаст в суд на г-жу Лакомб за растление несовершеннолетних.
Марта, соблюдая приличия, принимала удивленный вид, отвечая горничной, что передаст мне записку при первой же возможности, как только я появлюсь. Некоторое время спустя я возвращался вслед за горничной, проклиная свой возраст, мешающий мне располагать самим собой. Дома ни отец, ни мать рта не открывали. Я рылся в Кодексе, не находя статей закона, касающихся несовершеннолетних. И я с замечательной беззаботностью отказывался верить, что мое поведение способно привести меня в исправительный дом. Наконец, истрепав понапрасну Кодекс, я принялся за Большой Словарь Ларусса, где раз десять перечитал статью «Несовершеннолетие», так и не обнаружив ничего такого, что касалось бы нас с Мартой.
На следующий день отец опять оставлял меня в покое.
Для тех, кто стал бы искать причины столь странного поведения, я резюмирую его в трех строчках: сначала он позволял мне поступать по моему усмотрению; потом начинал этого стыдиться, угрожал, злясь больше на себя самого, чем на меня; и, наконец, опять устыдившись, теперь уже за свой гнев, снова отпускал поводья.
Г-жу Гранжье по возвращении насторожили коварные вопросы соседей. Притворяясь, будто верят, что я брат Жака, они поведали ей о нашем совместном житье. А поскольку и Марта не могла удержаться, чтобы не упомянуть мое имя или не сообщить, что я сказал и сделал по тому или иному поводу, у ее матери недолго оставались сомнения насчет личности этого самого брата.
Но она еще извиняла Марту, считая, что ребенок (отцом которого она безусловно считала Жака) положит конец этому безрассудству. Г-ну Гранжье она ничего не рассказала, опасаясь скандала. Но отнесла эту скрытность на счет своего душевного величия, которое склоняло ее к тому, чтобы предупредить Марту, дабы та, в свою очередь, была ей признательна. Она без конца изводила свою дочь, лишь бы доказать, что ей все известно, говорила намеками, да так неуклюже, что даже г-н Гранжье наедине с супругой умолял ее поберечь их невинную бедняжку-дочь, чтобы эти бесконечные домыслы не заморочили ей, наконец, голову. На что г-жа Гранжье отвечала иногда простой улыбкой, но так, чтобы дать понять своему мужу, будто их дочь во всем ей призналась.
