Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"
Итак, передо мной в моем любовном ученичестве предстала новая задача — обелить себя в глазах Марты и обвинить ее самое в том, что она домохозяину верит больше, чем мне. Я объяснял Марте, насколько ловок оказался этот новый маневр Маренов и их приспешников. Да, действительно, Свея заходила проведать ее, и как раз в тот момент, когда я писал ей письмо, сидя за ее столом. Если я и открыл ей дверь, то потому только, что заметил ее из окна, и, зная, как эту девушку пытались отдалить от Марты, не мог допустить, чтобы она подумала, будто ее лучшая подруга сердится на нее из-за этой мучительной разлуки. Ведь она, без сомнения, пришла тайком и ценой бесчисленных трудностей.
Таким образом, я мог объяснить Марте, что чувства Свеи по отношению к ней остались неизменными. И я завершал письмо, расписывая, какое это было удовольствие, говорить о ней, о Марте, с ее ближайшей подругой.
Эти новые хлопоты заставили меня проклинать любовь, которая принуждает нас отчитываться в наших поступках; тогда как я предпочел бы вообще никому не давать отчета — ни другим, ни самому себе.
Однако, рассуждал я, должно быть любовь сулит весьма большие выгоды, если все мужчины так охотно жертвуют ей свою свободу. Я хотел стать поскорее настолько сильным, чтобы суметь обходиться вообще без любви, и чтобы не жертвовать ни одним из своих желаний. Я еще не знал, что одно рабство стоит другого, и что лучше уж быть рабом своего сердца, чем своих страстей.
Как пчела собирает мед и наполняет им соты, так и влюбленный наполняет свою любовь любым, даже случайным своим желанием, охватившим его на улице. И все это он обращает во благо своей любовнице. Я тогда еще не открыл для себя этот закон, который склоняет к верности даже неверные натуры. Ведь когда мужчина, соблазнившись, вожделеет к какой-нибудь девице, то он переносит свой пыл на ту, которую любит. И его вожделение, пылкое тем более, чем менее удовлетворенное, заставит эту женщину думать, что никогда ранее она не была так любима. Разумеется, она обманута, зато мораль спасена — так рассуждают люди. Но именно такие рассуждения и ведут к распутству. Так что пусть не обвиняют слишком поспешно тех мужчин, которые способны изменить своим любовницам в самом разгаре своей любви; пусть не обвиняют их в легкомыслии и распущенности. Просто им претят эти уловки, им и в голову не приходит смешивать свое счастье и свои удовольствия.
Марта ожидала, что я буду оправдываться. Теперь она умоляла простить ей ее упреки. Что я и сделал, с некоторыми оговорками, правда. Она написала хозяину, не без иронии, чтобы он принял к сведению, что вполне может такое случиться, что я в ее отсутствие приму одну-другую из ее подруг.
Когда Марта вернулась — в последних числах августа — она перебралась из Ж… в дом своих родителей, которые оставались пока на курорте. Эта новая для меня обстановка, где Марта провела всю свою жизнь, послужила мне чем-то вроде возбуждающего средства. Куда только подевались усталость чувств и желание спать в одиночестве. Я ни одной ночи теперь не проводил в доме своих родителей. Я горел, я спешил, словно люди, знающие, что должны умереть молодыми, и потому живущие взахлеб. Я хотел насытиться Мартой раньше, чем ее изуродует материнство.
Эта девичья комнатка, куда она не допускала Жака, стала нашей спальней. Лежа на ее узкой кровати, я любил останавливать свой взгляд на ее фотографии в платье первопричастницы. Я заставлял ее подолгу глядеть на другое фото, где она была запечатлена еще младенцем, чтобы наш собственный ребенок стал похож на нее. Я в восхищении бродил по этому дому, который был свидетелем ее рождения и расцвета. Забираясь в чулан, я прикасался к ее колыбели, которая, как я надеялся, еще послужит нам. Я заставлял Марту вытаскивать ее детские панталончики и распашонки — реликвии семейства Гранжье.
Я ничуть не жалел о квартире в Ж…, где никогда не было уюта, которым дышит даже самый неказистый семейный очаг. Зато здесь, напротив, о Марте мне напоминал любой предмет обстановки, о который она в раннем детстве стукалась головкой.
Мы расхаживали по саду почти нагишом, словно по какому-нибудь необитаемому острову, и стеснялись при этом ничуть не больше дикарей. Мы валялись на лужайке или нежились в тени, под зеленым сводом из жимолости, дикого винограда и вьюнков. Рот ко рту лакомились лопнувшими от зрелости сливами, горячими от солнца, которые я подбирал в траве. Мой отец никогда не мог добиться от меня, чтобы в занимался нашим садом, как мои братья. Но за садом Марты я ухаживал охотно. Я рыхлил землю, выпалывал сорняки. Вечером, после дневного зноя, утоляя жажду земли и цветов, я испытывал пьянящую гордость мужчины, удовлетворившего вожделение женщины. Раньше я находил доброту, добро несколько простоватыми. Теперь я понимал всю их силу. Цветы, распустившиеся благодаря моим заботам, куры, сыто дремлющие в тени, после того, как я бросил им зерна — какая доброта, скажете вы? Какой эгоизм! Увядшие цветы, худые куры привнесли бы грусть на наш остров любви. Так что вода и зерно предназначались больше мне самому, чем цветам и курам.
Я этом обновлении чувств я забывал и презирал все свои недавние открытия. Мне казалось, что в этом семейном доме нет места ни похоти, ни сладострастию; хотя на самом деле он просто пробуждал во мне сладострастие несколько другого рода. Таким образом, эти конец августа и начало сентября стали для меня последней порой безмятежного счастья. Я больше не плутовал, не изводил ни себя, ни Марту. Я больше не видел перед собой препятствий. В шестнадцать лет я рисовал себе такую жизнь, какую желают лишь в зрелом возрасте: я хотел, чтобы мы жили в деревне. Там мы бы вечно оставались молодыми.
Лежа рядом с Мартой на лужайке и щекоча ей лицо стебельком травы, я обстоятельно растолковывал ей, какой будет наша новая жизнь. Надо заметить, что со времени своего возвращения с курорта Марта подыскивала для нас квартиру в Париже. И когда я объявил ей, что желаю жить в деревне, она сказала: «Я не осмеливалась тебе это предложить. Боялась, что ты заскучаешь один со мной и захочешь обратно в город». «Как же плохо ты меня знаешь!» — ответил я.
Я хотел поселиться неподалеку от Мандра, куда мы с ней ходили гулять и где выращивают розы. Мы пошли туда после того, как, поужинав по случаю в Париже, сели однажды на последний поезд. Вот тогда я и почувствовал впервые аромат этих роз: в привокзальном дворе грузчики перетаскивали огромные благоухающие коробки. Еще в детстве я слышал об этом розовом поезде, который проходит в тот час, когда дети уже спят.
Марта отвечала: «Розы цветут только раз в году. А потом? Ты не боишься, что в остальное время Мандр покажется тебе безобразным? Не лучше ли выбрать место не такое красивое, но где красота распределена более равномерно?»
Узнаю себя в этом. Желание два месяца в году наслаждаться цветением роз заставляло забыть про десять остальных. Да и сам тот факт, что я выбрал именно Мандр, был лишним подтверждением всей эфемерности нашей любви.
Я часто не обедал дома и, под предлогом прогулок или приглашений в гости, оставался с Мартой.
Однажды я нашел у нее какого-то молодого человека в мундире авиатора. Это оказался ее двоюродный брат. Марта, которой я никогда даже не говорил «ты» при посторонних, встала и, подойдя ко мне, поцеловала в шею. Ее кузен улыбнулся, видя мое смущение. «Ты можешь ничего не опасаться, милый. Поль все знает, я ему рассказала». Я был смущен, но все-таки рад, что Марта призналась своему брату, что любит меня. Этот парень, обаятельный и легкомысленный, которого заботило лишь, чтобы мундир не сидел слишком по-уставному, казалось, забавлялся нашей любовью. Он решил, что мы сыграли славную шутку с Жаком, которого он презирал за то, что тот не был ни летчиком, ни завсегдатаем баров.
Поль вспоминал все игры и проказы, сценой которых был их сад. А я с жадностью слушал, потому что в этих воспоминаниях Марта представала в новом для меня свете. И в то же время мне было грустно, потому что я сам находился слишком близко к детству, чтобы забыть те игры, о которых не знали наши родители; взрослые либо не сохраняют о них никакого воспоминания, либо относятся как к неизбежному злу. Я ревновал Марту к ее прошлому.
