Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"

Будто нельзя думать об умершей нигде, кроме кладбища; будто нельзя себе представлять отсутствующую любовницу нигде, кроме как в ее спальне. Я не пытался растолковать это Марте, но просто лгал ей, что бываю у нее, как лгал своей тетке, что бываю на кладбище. Правда, мне довелось-таки заглянуть к Марте, но при обстоятельствах более, чем странных.

Как-то раз я повстречал на железной дороге ту Мартину приятельницу, молодую шведку, которой ее доброжелатели отсоветовали встречаться с Мартой. Мое вынужденное отшельничество побудило меня обратить внимание на детские прелести этой маленькой особы.

Я предложил ей заглянуть завтра потихоньку в Ж…, чем-нибудь полакомиться. Я скрыл от нее отсутствие Марты, чтобы не спугнуть ее, и даже добавил, что та будет страшно рада ее видеть. Я поклясться готов, что и сам тогда не знал, чего ради все это затеваю. Я действовал точь-в-точь как дети, которые, завязывая знакомство, стремятся удивить друг друга. И я был вовсе не прочь увидеть удивление или даже гнев на ангельском личике Свеи, когда придется сообщить ей, что Марта в отъезде.

Да, без сомнения, это было детское желание удивляться, потому что хоть я сам и не нашелся сказать ей что-нибудь удивительное, зато она вовсю пользовалась экзотичностью ситуации и удивляла меня на каждом шагу. Нет ничего восхитительнее, чем эта внезапная близость между двумя людьми, плохо понимающими друг друга. Она носила на шее маленький золотой крестик с синей эмалью, поверх довольно безобразного платья, которое я перекраивал в своем воображении по своему вкусу. Настоящая живая кукла. Я уже чувствовал, как во мне растет желание возобновить нашу встречу, но уже не в вагоне, а в каком-нибудь более подходящем для этого месте.

С ее обликом молоденькой монастырской воспитанницы несколько не вязались повадки, усвоенные в училище Пижье, где, впрочем, она занималась всего один час в день — французским и машинописью. Она показала мне свои упражнения, отпечатанные на машинке; чуть не каждая буква была ошибкой, отмеченной преподавателем на полях. Она достала из ужасной сумочки, очевидно собственного изготовления, портсигар, украшенный графской коронкой, и предложила мне сигарету. Сама она не курила, но держала этот портсигар ради своих курящих подруг. Она рассказывала мне о шведских обычаях — об Иоанновой ночи, о черничном варенье, а я делал вид, будто тоже о них наслышан. Потом она вытащила из сумочки фотографию своей сестры-близняшки, полученную накануне из Швеции: та красовалась верхом на лошади, совершенно нагая, но в цилиндре их дедушки на голове. Я покраснел как рак; они с сестрой были так похожи, что я всерьез решил, будто она смеется надо мной, показывая свой собственный портрет. Меня охватило такое желание поцеловать эту шалунью, что я кусал себе губы. Должно быть в этот момент у меня было довольно зверское выражение лица, потому что я вдруг заметил испуг в ее глазах, ищущих стоп-кран.

Она приехала к Марте на следующий день в четыре часа. Я сказал ей, что Марта отлучилась в Париж, но скоро вернется. Я даже добавил: «Она запретила мне отпускать вас до своего возвращения». В своей хитрости я рассчитывал признаться лишь когда будет уже слишком поздно.

К счастью, она была сладкоежка. Мое же собственное сластолюбие приняло совершенно невозможную форму: не желая ни торта, ни мороженого с малиной, я желал сам стать тортом и мороженым, которых она касалась своими губами. Мои при этом кривились в непроизвольной гримасе.

Я желал Свею не как сластолюбец, но как сластена. Мне даже не слишком нужны были ее губы. Мне хватило бы ее щек.

Я говорил, тщательно выговаривая каждый слог, чтобы ей было легче понимать. Но, возбужденный этим кукольным пиршеством, я нервничал, а из-за невозможности говорить быстро все больше помалкивал, хотя тоже испытывал потребность в болтовне и детских признаниях. Я склонял ухо к самому ее ротику. Я впитывал ее лепет.

Я чуть не насильно заставил ее выпить ликеру. Потом мне стало ее жалко, словно опьяневшую птичку.

Я надеялся, что ее опьянение послужит моим планам, потому что для меня мало значило, отдаст ли она мне свои губы по доброй воле, или же нет. Конечно, вся неуместность этой сцены в Мартиной гостиной была мне очевидна, но ведь я желал Свею, как желают какой-нибудь сладкий плод, поэтому убеждал себя, что наша любовь ничуть не пострадает и у любовницы не будет повода для ревности.

Я взял ее руку в свои, которые казались мне теперь ужасно неуклюжими. Мне хотелось раздеть ее и убаюкать. Она прилегла на диване. Я встал, склонился над ней, прикоснулся губами к ее затылку, там, где начинались волосы, еще по-детски пушистые. Я отнюдь не заключил по ее молчанию, что мои поцелуи ей приятны; просто она не умела оскорбиться, а никакого вежливого способа остановить меня по-французски не находила. Я впивался в ее щеки, и мне казалось, что из них вот-вот брызнет сладкий сок, как из персика.

Наконец, я добрался по ее губ. Она терпеливо сносила мои ласки, словно маленькая мученица — зажмуривая глаза, сжимая губы. Единственный жест отказа, который она позволила себе, было слегка качать головой слева направо, справа налево. Сам я не заблуждался на этот счет, но губам моим в этом движении чудился ответный поцелуй. Я вел себя с ней так, как никогда с Мартой. Это сопротивление, которое и сопротивлением-то по-настоящему не было, тешило одновременно и мою дерзость, и мою лень. И я был достаточно наивен, чтобы считать, будто дело и дальше так пойдет, и что взять ее силой не составит мне большого труда.

Я никогда не раздевал женщин, скорее наоборот — это они меня раздевали. И вот я взялся за это предприятие — неловко, начав с чулок и туфелек. Я целовал ее икры, маленькие ступни. Но стоило мне попытаться расстегнуть ей корсаж, как Свея принялась отбиваться, будто чертенок, не желающий спать, и которого укладывают силой. Она колотила меня, пинала ногами. Я ловил эти ноги на лету, прижимал к себе, целовал. В конце концов наступило пресыщение. Я остановился, как останавливается гурман, отведавший слишком много крема и сластей. Теперь можно было в рассказать ей о моей хитрости, и о том, что Марта сейчас в отъезде. Я заставил ее пообещать, что она не проболтается Марте о нашем свидании, когда они встретятся. В том, что мы с Мартой были любовниками, я открыто ей не признался, но оставил возможность догадаться об этом из моих слов. Когда же, насытившись ею, я спросил из вежливости, увидимся ли мы еще когда-нибудь, то наслаждение тайной заставило ее ответить: «До завтра».

Больше я на квартире у Марты не появлялся. И, кто знает, может, и Свея больше не приходила туда звонить в закрытую дверь. Я ведь сознавал все-таки, насколько достойным порицания было мое поведение с точки зрения расхожей морали. Но разве не сила обстоятельств придала Свее такую ценность в моих глазах? Случись это не в Мартиной комнате, а в каком-нибудь другом месте, разве возникло бы у меня столь сильное влечение к ней?

Но угрызений совести я не испытывал. И маленькая шведка стала мне безразлична не потому, что я вспомнил о Марте, а потому просто, что я высосал из нее всю сладость.

Несколько дней спустя пришло письмо от Марты. В конверте оказалось еще одно — от ее домовладельца в Ж…, который уведомлял ее, что не позволит превратить свой дом в дом свиданий, как бы я не старался, приводя туда женщин и пользуясь для этого ключом, который она мне доверила. От себя Марта добавляла, что имеет теперь прямое доказательство моей неверности. Больше я ее не увижу. Конечно, она будет страдать, но уж лучше страдать, чем быть дурой.

Я знал, что все это пустые угрозы, и что мне достаточно будет написать ей в ответ какую-нибудь ложь, а в крайнем случае и правду, чтобы свести их на нет. Но меня задело, что, говоря об окончательном разрыве, Марта не грозилась покончить с собой. Я обвинил ее в холодности. Я решил, что ее письмо недостойно каких бы то ни было объяснений. Поскольку, окажись я сам в подобной ситуации, то хотя бы ради приличия прибегнул к подобной угрозе (разумеется, всерьез о самоубийстве не помышляя). Неистребимый отпечаток возраста и школярства: я был убежден, что некоторые виды лжи буквально требуются от нас кодексом страсти.