Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"
Словно больной, который вертится с боку на бок и никак не может найти покоя, так и я не знал, ка какой бок повернуться. Я чувствовал, что больше не люблю прежнюю Марту, и что мой сын будет счастлив не иначе, как считая Жака своим отцом. Конечно, такая уловка огорчила бы меня. Приходилось отказываться от Марты. С другой стороны, напрасно я мнил себя мужчиной, дело было слишком серьезное, чтобы чваниться этим до такой степени и почитать возможным столь глупое (а я-то считал — столь мудрое) существование.
Ведь Жак вернется рано или поздно.
А вернувшись после вынужденного отсутствия, обнаружит свою супругу (как и многие другие солдаты, обманутые в силу исключительности обстоятельств) печальной, покорной и ничем не выдающей своего беспутства. Но этот ребенок сможет быть оправдан в его глазах лишь в том случае, если Марта пойдет на близость с ним во время его выздоровления. Моя трусость на это уповала.
Из всех наших сцен эта не была ни самой странной, ни самой мучительной. Я даже удивился, встретив столь слабое сопротивление. Объяснение этому я нашел позже. Просто Марта не осмеливалась раньше признаться, что Жаку удалось-таки одержать над ней победу во время своего последнего отпуска, и рассчитывала теперь, сделав вид, что подчиняется мне, уклониться от близости с ним в Гранвиле под предлогом своего болезненного состояния. Все это сложное построение отягощалось датами, мнимость совпадения которых не замедлит обнаружиться во время родов, уже ни для кого не оставляя сомнений. «Подумаешь! — говорил я себе. — У нас еще есть время. Наверняка Мартины родители побояться скандала. Они упрячут ее куда-нибудь в деревню и попридержат новость».
Время ее отъезда приближалось. Со своей стороны я мог его только приветствовать. Для меня в этом был шанс. Я рассчитывал излечиться от Марты в ее отсутствие. Но если бы мне это даже не удалось, если бы моя любовь оказалась слишком незрелой, чтобы оборваться самой по себе, я знал, что найду Марту по-прежнему такой же верной.
Она уехала двенадцатого июля, в семь часов утра. Я оставался у нее в Ж… всю предыдущую ночь. Направляясь к ней, я поклялся себе, что не сомкну глаз до самого утра. Я обеспечу себе такой запас наслаждений, что не буду нуждаться в Марте до скончания дней своих.
Не прошло и четверти часа, как мы легли, а я уже заснул словно убитый.
Обычно в присутствии Марты мой сон был беспокойным. Первый раз я спал подле нее так же крепко, как и в одиночестве.
Когда я проснулся, она уже была на ногах. Разбудить меня раньше у нее не хватило духу. До поездки оставалось не больше получаса. Я был в ярости, что так бездарно упустил последнее время, которое мы могли провести вместе. Марта тоже плакала, что уезжает. Однако, я предпочел бы потратить оставшиеся минуты на что-нибудь иное, кроме упоения нашими слезами.
Марта оставляла мне ключ и просила заходить к ней в ее отсутствие: думать о ней и писать ей письма, сидя за ее столом.
Я поклялся себе не провожать Марту до Парижа. Но желание ее губ сделалось вдруг таким нестерпимым, что я не смог его победить. Я оправдывался тем, что она уезжает, что это, мол, «в последний раз». Но, как бы не хотелось мне любить ее меньше в угоду собственной трусости, я знал, что последнего раза не будет, пока сама она того не захочет.
На Монпарнасском вокзале, где она должна была сесть в поезд вместе с родителями Жака, я целовал ее, отбросив уже всякое смущение. Я оправдывал себя тем, что если нас вдруг застанет врасплох внезапно появившаяся мужнина родня, то произойдет, наконец, решительная развязка.
Вернувшись в Ф…, где я привык жить лишь в ожидании свиданий с Мартой, я попытался как-нибудь рассеяться. Копался в саду, пробовал читать, играл в прятки с сестренками, чего мне не случалось делать уже лет пять, наверное. Вечером, чтобы не возбудить подозрений, надо было, чтобы я пошел прогуляться. Обычно дорога до Мартиного дома мне давалась легко. Но в этот раз я тащился еле-еле; камешки впивались в ноги, сердцебиение учащалось. Лежа в лодке, я пожелал себе смерти — в первый раз. Но умереть я был так же неспособен, как и жить, поэтому оставалось рассчитывать на милосердие какого-нибудь душегуба. Я сожалел, что нельзя умереть просто так — от тоски или муки душевной. Мало-помалу голова моя пустела с шумом воды, вытекающей из ванны. Последний, долгий всхлип — и она опустела окончательно. Я заснул.
Разбудил меня холод июльской зари. Продрогнув до костей, я вернулся домой. Дома творился переполох, все было нараспашку. В прихожей меня встретил отец, весьма сурово. Оказалось, ночью матери стало плохо. Отправили горничную разбудить меня, — чтобы я сбегал за доктором. Мое отсутствие, таким образом, было установлено официально.
Я выдержал бурную сцену, восхищаясь про себя чуткости доброго судьи, который из тысячи проступков, достойных наказания, выбрал единственный, в котором не было вины, чтобы позволить преступнику оправдаться. Впрочем, оправдываться я и не собирался.
Я позволил отцу думать, что опять таскался в Ж…, и, когда он запретил мне выходить из дому после ужина, я даже поблагодарил его в душе. Его бессознательное пособничество оказалось мне весьма кстати, лишая повода шататься по вечерам в одиночку.
Я ждал почтальона. В этом теперь состояла вся моя жизнь. Я был неспособен даже на малейшее усилие, чтобы забыть.
Марта подарила мне нож для разрезания бумаги, чтобы я, вскрывая ее письма, пользовался им. Но был ли я в состоянии им воспользоваться? Я был для этого слишком нетерпелив. Я просто рвал конверты. Всякий раз я стыдливо обещал себе не прикасаться к письму хотя бы четверть часа. Посредством этой методы я надеялся в дальнейшем вернуть себе власть над самим собой и научиться носить ее письма в кармане нераспечатанными. И всякий раз откладывал исполнение этого плана на завтра.
Однажды, разозлившись на собственную слабость, я в припадке ярости разорвал одно письмо в клочки, даже не распечатав. Но едва обрывки разлетелись по саду, как я кинулся подбирать их, ползая на четвереньках. В письме оказалась фотография Марты. Я всегда был суеверен, и любой пустяк истолковывал в трагическом смысле, а тут вдруг своими руками разорвал ее лицо. Я увидел в этом предостережение самого неба. Страхи мои поутихли лишь после того, как я потратил битых четыре часа на склеивание письма и портрета. Никогда раньше мне не доводилось тратить столько усилий. Но страх, что с Мартой может случиться какое-нибудь несчастье, подстегивал меня все время, пока длилась эта нелепая работа, изнурявшая глаза и нервы.
Врачи порекомендовали Марте морские купания. Я, не переставая ругать самого себя за злонравие, запретил их ей. Мне не хотелось, чтобы кто-либо, кроме меня, мог видеть ее тело.
Впрочем, поскольку Марте в любом случае предстояло провести в Гранвиле целый месяц, я поздравил себя, что рядом с нею будет Жак. Я вспоминал его фотографию в белом костюме, которую Марта показала мне в день выбора мебели. Ничто меня так не пугало, как молодые люди на пляже. Я заранее считал их более красивыми, более сильными и элегантными, чем я сам.
Муж защитит ее от них.
Порой, в приступе нежности, словно пьяница, который лезет целоваться со всеми подряд, я мечтал написать Жаку, признаться ему, что был любовником его жены и, в силу этого своего звания, препоручить Марту его заботам. Иногда я даже завидовал Марте: ведь ее обожали одновременно и я, и Жак. Так разве не обязаны мы вдвоем позаботиться о ее счастье? И, как бывают «снисходительные мужья», так и я во время своих приступов чувствовал себя снисходительным любовником. Я хотел познакомиться с Жаком поближе, объяснить ему, почему мы не должны ревновать друг к другу. Но потом, после этого короткого затишья, на меня снова вдруг накатывала волна ненависти.
В каждом своем письме Марта упрашивала меня почаще заходить к ней на квартиру в Ж… Эта ее настойчивость напоминала мне одну мою весьма благочестивую тетушку, которая меня постоянно упрекала за то, что я не навещаю бабушкину могилу. Но во мне нет инстинкта паломничества. Эти нудные обязанности ограничивают и принижают как любовь, так и смерть.
