Читать книгу 📗 "Дьявол во плоти - Радиге Реймон"

Мой отец сначала долго все терпел, потом вдруг, ни с того ни с сего, налетал на меня и бранил за лень. Эти сцены быстро разражались и так же быстро затихали, подобно накатывающим волнам.

Ничто так не поглощает, как любовь. Мы ленимся не потому, что ленивы, но потому, что влюблены. Любовь стыдливо сознает, что единственная вещь, способная отвлечь нас от нее, — это работа. И она видит в работе свою соперницу. А никакого соперничества она выносить не способна. Но любовь — благотворная лень, словно весенний дождь, несущий полям плодородие.

Если юность глуповата, значит, она слишком мало ленилась. Просчет всех наших образовательных систем в том, что они обращены к посредственности, в силу ее подавляющего большинства. Для пытливого ума лень просто не существует. Больше всего я узнавал именно в те долгие дни, которые стороннему наблюдателю показались бы совершенно пустыми. Я следил за своим неискушенным сердцем, как какой-нибудь выскочка следит за своими жестами во время званого обеда.

Когда я не ночевал у Марты (а таких дней становилось все больше и больше), мы прогуливались с ней после обеда вдоль Марны, часов до одиннадцати. Я отвязывал отцову лодку, Марта гребла, а я лежал, пристроив голову у нее на коленях. Это ей мешало. И толчок весла, нечаянно меня задевший, напоминал, что эта прогулка не продлится всю жизнь.

Любовь заставляет нас делиться своим блаженством. Поэтому даже самая холодная любовница становится вдруг ласковой, целует нас в шею, изобретает тысячи уловок, чтобы привлечь наше внимание именно в тот момент, когда мы усаживаемся, скажем, писать письмо. Никогда мне так не хотелось поцеловать Марту, как в тот миг, когда какая-нибудь работа отвлекала ее от меня. Никогда мне так не хотелось коснуться ее волос, растрепать их, как в тот миг, когда она начинала причесываться. В лодке я приставал к ней, мешал грести, покрывал поцелуями, чтобы она бросила свои весла, а лодку сносило течением, покуда она не запутается, не застрянет среди травы и водяных лилий — белых и желтых. Марта считала это проявлениями страсти, неспособной сдерживать себя; тогда как это было просто желание помешать чему бы то ни было, кроме любви. Потом мы прятали лодку в прибрежных зарослях. Страх перевернуться или быть обнаруженными лишь усиливал наслаждение от наших шалостей.

В общем, я ничуть не тяготился враждебностью домовладельцев, сделавших затруднительным мое пребывание у Марты.

У меня появилась своего рода навязчивая идея — обладать Мартой так, как ею никогда не смог бы обладать Жак. Например, поцеловать укромный уголок ее кожи и заставить поклясться, что ничьи губы, кроме моих, к нему не прикоснутся. Скорее всего, меня к этому влекла обыкновенная похоть. Признавался ли я в этом самому себе? Ведь каждая любовь проходит через свою собственную юность, зрелость, старость. Не наступила ли для меня эта последняя пора, когда просто любви, любви безо всяких ухищрений уже недостаточно? Поскольку мое сладострастие, хоть и основывалось на привычке, от тысячи этих мелочей, нарушающих привычку, только оживлялось. Так наркоман ищет экстаза не в увеличении доз, которые быстро становятся смертельными, но в изобретении нового ритма: либо принимая свое зелье в иные часы, либо чем-то подменяя его, чтобы обмануть организм.

Я так любил этот левый берег Марны, что частенько перебирался на противоположный, лишь бы полюбоваться им со стороны. Правый, не такой низкий и влажный, облюбовали себе огородники, тогда как мой, левый, был словно создан для прогулок. Мы привязывали нашу лодку к дереву, забирались на какое-нибудь поле и ложились среди хлебов. Поле колыхалось под вечерним ветерком. Мы приминали колосья в своем укрытии, жертвуя их удобствам нашей любви — так же, как мы жертвовали ей Жака.

Меня не покидало ощущение, что скоро все кончится, и оно, словно какой-то новый запах, обостряло все мои желания. Отведав более грубых удовольствий, больше похожих на те, которые испытывают с первой встречной без малейшей любви, я стал находить все остальные пресными.

Я стал ценить спокойный, целомудренный сон, блаженство лежать одному в постели на свежих простынях. Свое нежелание ночевать у нее я объяснял Марте как меру предосторожности. Она восхищалась силой моей воли. Опасался я также и раздражения, которое способна вызвать у нас женщина, когда, будучи прирожденной комедианткой, воркует иногда поутру таким ангельским голоском, словно только что с небес спустилась.

Я упрекал себя за свои придирки, за свое притворство, изводя себя дни напролет вопросом: стал ли я любить Марту больше или меньше, чем до сих пор? Моя любовь усложняла и запутывала все. Я превратно понимал ее слова, считая, что придаю им более глубокий смысл, я пытался толковать ее молчание. Всегда ли я ошибался? Порой некий толчок, который невозможно описать словами, предупреждает нас, что мы попали в точку. Мои радости и тревоги становились все сильнее и сильнее. Лежа рядом с Мартой, я все чаще испытывал желание лежать одному, в доме своих родителей, и это заставляло меня предчувствовать невозможность нашей совместной жизни. И в то же время я не мог представить своего существования без Марты. Я начинал понимать, в чем состоит кара за прелюбодеяние.

Я злился на Марту за то, что она позволила мне, еще до начала нашей любви, обставить дом Жака на мой собственный лад. Эта мебель стала мне тем более отвратительна, что выбирал я ее не ради собственного удовольствия, но ради неудовольствия Жака. Я корил себя за это не переставая. Я сожалел, что не дал Марте сделать выбор самостоятельно. Наверняка он сначала не понравился бы мне, но зато потом какое утешение — привыкать к нему ради своей любви к ней. И я ревниво завидовал Жаку, которому достанется это удовольствие.

Марта наивно смотрела на меня, широко открыв глаза, когда я говорил ей с горечью: «Надеюсь, когда мы станем жить вместе, то избавимся от этой мебели». Она уважала все, что я говорил, поэтому не осмеливалась перечить, полагая, что я просто забыл, что сам ее выбрал. Но про себя она горько сетовала на мою короткую память.

В первых числах июня Марта получила от Жака письмо, где тот говорил, наконец, не только о своей любви. Он, оказывается, болен. Его эвакуировали в Бурж, в госпиталь. Не то чтобы я обрадовался, что он заболел, но сам факт, что у него еще имелось, что сказать, меня как-то успокаивал. Завтра или послезавтра его поезд должен был проследовать через Ж…, и он умолял Марту встретить его на вокзале. Марта показала мне это письмо. Она ждала моих приказаний.

Любовь превратила ее в рабыню. Перед лицом такой предупредительной угодливости мне трудно было что-либо приказывать или запрещать. Я промолчал, разумея под этим свое согласие. Да и мог ли я запретить ей взглянуть на своего мужа в течение каких-то нескольких секунд? Она тоже хранила молчание. Поэтому, полагая, что мы достигли на этот счет некоего молчаливого уговора, я не пошел к ней на следующее утро.

Через день, утром, в дом к моим родителям рассыльный принес записку, которую обязался передать лично мне в руки. Записка была от Марты. Она писала, что будет ждать меня на берегу Марны, и умоляла прийти туда, если я сохранил хоть каплю любви к ней.

Я бросился бежать сломя голову и бежал, пока не достиг скамейки, на которой Марта меня поджидала. Ее спокойное приветствие, столь мало похожее на стиль записки, враз меня охладило. Я уж было решил, что она меня разлюбила.

Оказалось, позавчера Марта поняла мое молчание как враждебный отказ. Никакого молчаливого уговора между нами она попросту не заметила. И вот, после долгих часов тоски и отчаяния, она вдруг видит меня живым и здоровым, как ни в чем не бывало, а ведь ей казалось, что только болезнь или смерть могли помешать мне явиться вчера на свидание. Я был ошеломлен и не смог скрыть этого. Я попытался объяснить ей свою сдержанность, как уважение к ее супружескому долгу в отношении заболевшего Жака. Она поверила мне едва ли наполовину. Я был раздражен. С языка чуть не сорвалось: «И это в первый раз, когда я не солгал тебе…» Мы вместе плакали.