Читать книгу 📗 "Кулачные бои в легком весе - Китсон Мик"
Кэп рассказывал, что из Ливерпуля корабли везут гвозди и железо в Америку, где трудятся тысячи африканских рабов, где богачи живут в белокаменных домах размером больше нашего литейного завода, а если отправиться из Нью-Йорка на запад, то полям, лесам и широким рекам нет конца и края. Из Ливерпуля же Кэп привез мне глобус: выменял его у какого-то ирландца с парохода. Ничего красивее я в жизни не видала. Глобус был больше моей головы и медленно вращался на подставке: все страны на нем были окрашены в разные цвета, моря обозначались голубым, а горы — коричневым. Кэп сказал, что вещица сделана в Австрии. Поскольку он немного умел читать, то отыскал название Австрии на глобусе, и это оказался большой розовый остров в нижней части.
Я очень жалела, что не умею разбирать буквы. Мне хотелось прочитать названия стран, которые обозначались рядом тонких черных закорючек, похожих на курчавые волоски на руках Билла.
Свою пивную Громила назвал «Чемпион Англии» и заплатил три гинеи за вывеску, где красовалось название золотыми буквами и портрет самого Перри с голым торсом, наизготовку к бою. Вывеску закрепили над дверью, которая вела в общий зал с большой дубовой барной стойкой, настоящими стульями и красивыми витражами. На стенах висели бронзовые светильники, которые мне следовало чистить и полировать, а пол был выложен серым камнем: на нем грязь меньше бросалась в глаза. А грязи было много, поэтому я каждый день протирала пол мокрой тряпкой и раз в неделю отскребала крыльцо. Еще в пабе имелись погреб для хранения пива и кухня в задней части дома, где были раковина и кран с чистой водой, подведенной от водопровода, шедшего вдоль дороги. В кухне у нас стояла красивая и большая чугунная плита, на которой я кипятила воду, тушила мясо и жарила фрикадельки. За домом в отдельном сарайчике находился туалет, к которому с утра до вечера, пока паб не закрывался, стояла вечная очередь, хотя некоторые ходили справлять нужду в канал.
Наверху мне отвели небольшую спаленку с настоящей кроватью и туалетным столиком с зеркалом. В своей комнате я хранила глобус, расческу, которую Билл подарил мне на Рождество, и три платья: два рабочих и одно праздничное с белым передником. Передник я сразу накрыла мешковиной, потому что тут все мгновенно серело от сажи и копоти. Из-за облаков черной пыли от литейных цехов и кузниц окно невозможно было открыть даже летом.
А еще мне подарили сапожки — красивые, из мягкой кожи. Кэп привез их из Бирмингема, где целые магазины торговали обувью, платьями, серебряной утварью и посудой. Сапожки я надевала только по особым случаям, вроде ярмарки на Типтонской пустоши или кулачного поединка во дворе за пабом, куда приходили люди отовсюду.
По ночам, лежа в кровати под грохот литейных цехов и глядя на оранжевые отсветы, напоминающие незаходящее солнце, я думала о маме, о Большом Томе и об остальных Лавриджах. Я все гадала, не приедут ли родичи, как обещали, и не заберут ли меня к себе. Но день проходил за днем, а они не появлялись. Поначалу я тосковала, скучала по семье, по дорогам и живым изгородям. В Типтоне не бывало ни весенних первоцветов, ни майского цветочного буйства. Здесь не бывало спокойных ночей, когда тишину нарушает лишь лай лисиц да крики сов, и не заливались в небе жаркими летними днями веселые жаворонки. Здесь не бывало утреннего пения синиц и дроздов, щебета воробьев и овсянок, требующих хлебных крошек.
Но проходили дни и месяцы, потом пролетел год, другой, и я притерпелась к жизни среди копоти, угольной пыли и заводского грохота.
Мы с Биллом постоянно ругались, и обычно я брала верх. Мне удавалось одолеть его одним лишь сердитым взглядом: если я хмурилась достаточно долго, он сдавался, а если отказывалась поцеловать его в знак примирения, даже плакал. Громила напоминал большого ребенка, и я никогда не боялась его. За те годы, что мы жили вместе, он ни разу не поднял на меня руку. Иногда я пристально смотрела на него, словно готовилась наложить цыганское проклятие, и Билл вздрагивал и начинал креститься. А если я заходила в зал, где он сидел с приятелями и пил пиво, те сразу начинали кричать:
— Поторапливайся, Билли! Хозяйка пришла!
И раз уж судьба дала мне в отцы Билла Перри, то без драк не обошлось. К двенадцати годам я выросла высокая и гибкая, словно чистокровный годовалый жеребенок.
Однажды в то лето, когда мне исполнилось тринадцать, я шла с корзиной на рынок, и по пути на меня напали пятеро малолетних бандитов.
Они прохлаждались под новым мостом, где никогда не светило солнце и стены всегда были мокрые и зеленые. Тем солнечным субботним утром, когда я шла мимо, парни курили трубки и швыряли камешки в канал, сдвинув кепки на затылок и заткнув большие пальцы за модные латунные пряжки ремней. На них были матросские брюки с расклешенными штанинами и ботинки, подбитые гвоздями.
Едва я подошла и увидела их, а они увидели меня, мне захотелось вскарабкаться на насыпь и пойти по дороге между кузницами, а не по темной низине, где сидели хулиганы. Все пятеро подняли головы, и самый крупный из них кивнул и ухмыльнулся.
Тут я вспомнила о смерти Большого Тома и о том, как предугадала ход событий. Над головой с криками кружила почерневшая от копоти чайка, и я вдруг словно услышала, что мне предстоит урок, который следует запомнить. У меня задрожали колени, и я едва не обмочилась. Однако неведомые голоса велели остановиться, повернуться навстречу опасности и выучить необходимый урок именно там, под мостом.
Здоровяк — ему было лет пятнадцать — сплюнул и крикнул мне:
— Ты тут не пройдешь, грязная цыганка! Это наша дорожка и наша земля.
Другой парень, долговязый и тощий, снял с пояса кожаный ремень, какими брадобреи правят бритвы, и принялся похлопывать им по ладони. Потом все пятеро ринулись ко мне.
— Иди сюда, мелкая грязная цыганская сука! Твоя мать была шлюхой, а отец — паршивым псом! — продолжал разоряться здоровяк; в заломленной на затылок кепке и с чернозубой улыбкой он походил на черта.
Мелкий заводила в полосатой рубашке и красных подтяжках заорал:
— Эй, пошрат! Грязная мелкая пошрат!
Я замерла от ужаса, и тихий голос у меня в голове произнес: «Не беги», хотя всем сердцем, всей душой мне хотелось поджать хвост и умчаться прочь.
Скоро парни оказались совсем рядом.
— Держи цыганку! — заорал мелкий, и я заметила размытый взмах ремня и серую кожу руки тощего ублюдка, услышала свист и ощутила сильный удар по подбородку, обжегший кожу, словно меня ужалила разом сотня ос.
Здоровяк схватил меня за плечо, а мелкая сволочь вцепилась в волосы, стараясь повалить на землю. Я пошатнулась, нога заскользила по песку, и я рухнула на спину, хватая ртом воздух и размахивая руками, отчего корзинка улетела в сторону. Мне не повезло приземлиться на камень, и я сильно ударилась бедром. Потом меня начали бить ногами.
Пинки черных кованых ботинок и ослепительные вспышки при каждом ударе.
И вот что я выучила в тот раз.
Время замедляется, когда ощущаешь вкус собственной крови и с закрытыми глазами видишь вспышки яркого света в мозгу. Мысли тоже замедляются, и ты словно взлетаешь над землей и видишь с вышины макушки бандитов, пуговицы у них на кепках, облачка пыли, которые взметают их ноги, нанося тебе удары по голове и по животу. Еще ты видишь, как твое тело внизу подскакивает и сминается, словно тряпичная кукла. И слышишь голоса мучителей, словно эхо, доносящееся из тоннеля. И ощущаешь удары, но не чувствуешь боли. Ни спазмов, ни жжения. И ты спокойно запоминаешь лица бандитов, цвет и расположение клеток на кепках, имена, которые выкрикивают обидчики. У тощего лиловые, как цветки плакун-травы, подтяжки и шрам сзади на шее.
— Врежь ей, Таннер!.. Майки, припечатай мелкую сучку!.. Вот так! Вот так! По заднице! Отделай цыганскую шлюху хорошенько, Тернер!..
А потом ты возвращаешься в свое истерзанное тело, и тебя заливает жар, пот, кровь, моча и сопли.
Тогда я закричала. Меня жгло изнутри огнем ярости. Здоровяк отступил на шаг назад, потом наклонился и поднес к моему лицу кожевенный нож, сжимая рукоять грязными пальцами с обломанными и обкусанными ногтями.
