Читать книгу 📗 "Фолкнер - Шелли Мэри"

Ему было почти семьдесят лет, но для своего возраста он на удивление хорошо выглядел; однако черты лица его были острыми, а кожа изрезана глубокими морщинами; при этом он носил парик с юношеской прической, который ничуть его не молодил, зато лишал его наружность солидности. Губы вечно презрительно кривились; тщеславие было столь очевидным, что могло бы вызвать насмешки окружающих. Однако суровый и свирепый нрав защищал его от чужого высокомерия, но уничтожал любое сочувствие к нему, которого он, возможно, заслуживал, так как был одиноким стариком, отгородившимся от своих родственников и друзей, хотя те были весьма достойными людьми. Некогда единственную отраду он находил в обществе людей своего круга, теперь же в уединении или среди толпы он чувствовал себя несчастным, но не мог обрести утешения, так как причиной своих страданий был он сам.

Увидев Элизабет, он удивился и поначалу обращался с ней довольно любезно, со старомодной галантностью, которая могла бы показаться ей даже забавной, если бы шла от сердца; однако в его устах комплименты казались натужными и неуместными, и разговор на любую тему вызывал неловкость. О чем бы ни заговаривала леди Сесил, он всему противоречил; критиковал ее детей и сулил им будущие несчастья, а когда уставал оскорблять лично присутствующих, начинал рассказывать самые скандальные лондонские истории о неверных женах и разрушенных семьях и сиял от злорадства, упоминая особенно постыдные ситуации. Примерно через полчаса Элизабет его возненавидела, и он ответил ей тем же, когда она принялась нахваливать его сына.

— Да, — ответил он, — Джерард — очень приятный человек; я мог бы сказать, что он наполовину дурак, наполовину сумасшедший, но это было бы, пожалуй, преувеличением, да и не пристало любящему отцу так отзываться о сыне. Но что делать, если его природная глупость дополняется добровольным отказом повиноваться всем законам общества? Своим поведением он больше всего напоминает умалишенного, в чьи руки попало опасное оружие, которого он сам ни капли не боится и с тем же равнодушием ранит им тех, кому не посчастливилось быть его родственниками.

Выслушав эту речь, леди Сесил покраснела и встала из-за стола; Элизабет последовала за ней, и сэр Бойвилл остался наедине с графином вина. Элизабет была поражена своей реакцией, так как никогда раньше ей не приходилось сталкиваться с невыносимыми в общении людьми.

— Больше ничего не остается, — шепнула ей леди Сесил, — кроме как сесть за пианино; сэр Бойвилл слишком вежлив и не станет мешать тебе играть; он к тому же устал и, вероятно, уснет. Сегодня он превзошел сам себя.

— Но он же ваш отец! — пораженно воскликнула Элизабет.

— Нет, слава богу! — отмахнулась леди Сесил. — С чего ты взяла? Ах, понимаю: все потому, что я зову Джерарда братом! Сэр Бойвилл женился на моей несчастной матушке; теперь она уже мертва. К счастью, нас связывает только это; во мне нет ни капли его крови. Но я, кажется, слышу его шаги; сыграй Герца. Эта музыка вытеснит все звуки и оглушит даже моего отчима.

После этого вечер быстро подошел к концу, так как сэр Бойвилл рано лег спать; наутро он уехал, и дамы снова смогли вздохнуть свободно. Невозможно даже попытаться описать моральные страдания, которые вызывает у людей присутствие такого человека.

— Помнишь «Письма» мадам де Севинье, где она говорит, что неприятная компания тем лучше приятной, что, избавляясь от нее, испытываешь огромное удовольствие? — сказала леди Сесил. — В этом смысле сэр Бойвилл — лучшая компания в мире! Пойдем прокатимся сегодня, чтобы избавиться от последних симптомов Бойвилловой лихорадки.

— И вы раскроете мне тайну, — сказала Элизабет. — Мистер Невилл вчера кое-что рассказал и направил меня к вам. Можете открыть мне все.

— Да, я знаю, — ответила леди Сесил. — Хоть чем-то визит сэра Бойвилла оказался полезен. Теперь я могу объяснить тебе причины наших разногласий и несчастий бедного Джерарда. Ты проникнешься сочувствием к нему, и нам обеим больше не придется хранить тайну. Это печальная история, полная необъяснимых загадок, стыда и чудовищного зла. Я никогда не перестану поражаться случившемуся и сожалеть о нем и не вижу, как все может закончиться счастливо, разве что предать все забвению — именно этого я бы хотела. Вот наша коляска. Пусть дети останутся дома: не хочу, чтобы нас прерывали.

Любопытство Элизабет разгорелось, и ей не терпелось услышать рассказ подруги. Тот длился даже дольше прогулки; леди Сесил договорила лишь в сумерках, после ужина, когда они сидели и смотрели на летний лес и вспыхнувшие среди листвы звезды, а олени подошли близко к дому и стали щипать траву. Все вокруг затихло и, казалось, торжественно внимало истории, вызвавшей у Элизабет столько подлинной печали и воодушевленного интереса, сколько прежде не вызывал никакой другой рассказ, и еще сильнее расположившей ее к тому, кто так сильно любил и страдал.

Глава XVI

Леди Сесил начала так:

— Я уже сказала, что, хотя называю Джерарда братом и люблю его как родная сестра, мы связаны лишь браком наших родителей и не приходимся друг другу кровными родственниками. Его отец женился на моей матери, но Джерард — его сын от предыдущего брака, а я — дочь от предыдущего брака своей матери. Несчастной же героиней моей истории является первая жена сэра Бойвилла.

Сэр Бойвилл — он унаследовал титул баронета лишь несколько лет назад, а прежде его знали под именем мистера Невилла — впервые женился, когда ему уже перевалило за сорок. Он много повидал и жил в свое удовольствие; благодаря уму, красоте и богатству пользовался огромным успехом в свете. Он нередко вступал в связь с дамами, прославившимися у предыдущего поколения любовью к скандалам и развлечениям, а не к долгу и чести. Поскольку мистер Невилл сделался такой заметной фигурой, он был о себе самого высокого мнения и имел на это некоторые основания; его высказывания цитировали, немало его песен положили на музыку и с воодушевлением исполняли в его присутствии; его боялись и обхаживали. Женщины его любили, мужчины стремились ему подражать; он занимал важное положение в том обществе, к которому даже отдаленная причастность считалась завидной.

Когда он влюбился и женился, ему было около сорока пяти лет; подобно многим искушенным мужчинам, он не питал иллюзий по поводу женской добродетели и не верил, что ее можно найти в Лондоне, поэтому женился на деревенской девушке без гроша за душой, зато красивой и обладавшей всеми прелестями, которых он искал. Я никогда не встречала эту даму, но слышала о ней от нескольких ее бывших подруг. Она чем-то напоминала Джерарда и все же была совсем другой. Они походили друг на друга цветом глаз, волос и чертами лица, но выражение их лиц различалось. Ее чистую кожу оттенял яркий румянец, свидетельствовавший о стремительном бурлении крови, приводимой в движение не столько механикой организма, сколько порывами души. Большие темные глаза лучились неотразимым блеском; смотревший на нее словно глядел на солнце, величественно выплывающее из-за грозовой тучи и ослепляющее зрителя неожиданно яркими лучами. Дух ее был жизнерадостным и даже безудержным; неуемная веселость возвышала ее над скучной монотонностью жизни, но все ее мысли и поступки были продиктованы чистейшими и добродетельными сердечными побуждениями. Ее натурой повелевали сильные импульсы; ее отличали тончайшая чувствительность и природная восприимчивость, и эти качества могли бы представлять опасность, если бы не были уравновешены исключительными моральными принципами и честностью, ни разу не давшей осечку. Ее щедрое и доверчивое сердце легко поддавалось обману и чересчур охотно открывалось; она могла быть неблагоразумна, но никогда не лгала. Случись ей ошибиться, искреннее признание своей неправоты снимало с нее все подозрения, и в самых опрометчивых ее выходках никогда не было ничего загадочного или предосудительного. Женщины, которых отличают высокая чувствительность и неуправляемые страсти, толкающие на поступки, в которых они после раскаиваются, те, кто стыдится упреков, нередко охраняют свое достоинство или спасаются от страхов ложью и, даже если не совершили никакого преступления, впутывают себя в такую паутину обмана, что в глазах своих разоблачителей потом выглядят настоящими преступницами; все это в конце концов ожесточает и извращает их добродетельную натуру. Но Алитея Невилл никогда не пыталась защититься от последствий своих ошибок; скорее она принимала их с даже излишней готовностью, охотно раскаивалась в незначительных грехах и не могла успокоиться, не излив сердце друзьям и судьям, не раскрыв всех своих побуждений. Эту восхитительную искренность, ласковую доброту и теплую жизнерадостность ее натуры дополняло благоразумие, которым она обладала в избытке. Ее единственным изъяном — если можно назвать это изъяном — было слишком сильное стремление завоевать симпатию и привязанность тех, кого она любила; в достижении этой цели она не знала усталости и, пожалуй, чрезмерно стремилась угодить и услужить. Щедрость побуждала ее откликаться на чужую беду, а чувствительность осведомляла о том, чего другие не замечали. Она искала любви, а не похвалы, но получала и то и другое от всех своих знакомых. Напоследок упомяну еще об одном ее недостатке: хотя она ощущала в себе то достоинство, которое сообщает следование диктату долга, но порой ошибалась, порой ее ранила критика, она всегда чутко реагировала на обвинения, была опаслива. Она так остро переживала боль, что боялась ее, и это чувство причиняло ей мучительные страдания; страх столкнуться с жестокостью и неприятием внушал ей чрезмерную неуверенность в себе и робость перед авторитетами и делал слишком податливой, если что-то нарушало гармонию, в которой она мечтала пребывать.