Читать книгу 📗 "Фолкнер - Шелли Мэри"

Впрочем, он не падал духом и был даже противоестественно рад находиться там, где оказался; рад стать жертвой несправедливости и подвергнуться немыслимым мукам. Но хотя его душа высокомерно презирала страдания, физическому телу было трудно их выносить, и он все время думал об Элизабет. Где она? Он радовался, что ее не было дома, когда за ним приехали; он велел слугам ничего ей не говорить, сказал, что сам напишет, и собирался сдержать обещание, однако мысль об этом представлялась невыносимой. Он ни за что не стал бы призывать ее и просить разделить его ужасную судьбу; он не сомневался, что кто-то из отцовской семьи ее навестит, и решил: пусть все идет своим чередом. Оставшись в одиночестве и без защиты, Элизабет наверняка с радостью примет предложение об убежище, связь между ними разорвется, а ей улыбнутся счастье и любовь.

Он ни в коем случае не хотел вмешивать ее в свои ужасные обстоятельства и вместе с тем страшно по ней скучал. Ведь он испытывал к ней такие теплые чувства, каких не испытывал к своей дочери ни один отец, хотя их и не связывали родственные узы. Приемная дочь занимала все не занятое раскаянием место в его пылкой душе. Он смотрел на нее, как пророк смотрит на ангела, спустившегося с небес, чтобы утолить его жажду в пустыне; среди презрения толпы и одиночества, к которому привело его преступление, она одна дарила ему любовь и свет. Она была его милой спутницей, любимой подругой, терпеливой сиделкой; его душа сроднилась с ней, и, когда ее не оказалось рядом, его пронзила острая тоска и мужское сердце размягчилось, уподобилось женскому — так горячо было желание быть с ней рядом.

Постепенно размышления об Элизабет и прошлом подрывали и ослабляли стойкость его души. Посторонним он казался сдержанным и даже бодрым. По его бесстрастному лицу никто бы не догадался, что в душе он был несчастлив. Он коротал время за чтением и написанием писем, беседовал с адвокатами, которые должны были вести его защиту, и все это время лицо его оставалось спокойным, а тон невозмутимым. Он ни разу не пожаловался и не проявил раздражение; казалось, он смирился с ударами судьбы. Он побледнел и осунулся, но выразительные черты по-прежнему отличались красотой; он мог бы позировать скульптору, решившему изобразить Прометея; орел терзал его сердце, причиняя физические страдания, но воля была непоколебима, а ум отказывался признавать, что тело заковано в кандалы. В нем велась противоестественная борьба: нежность души, которая смешивалась с бушующими страстями и составляла притягательность его характера, добавляла ему уязвимости, тем самым играя на руку его врагам: человек более грубый и жестокий легче сносил бы такие мучения.

Он любил природу и провел на ее лоне всю жизнь. Сейчас он был лишен общения с ней; разве что пара звезд иногда поднималась над тюремной стеной и мерцала на лоскутке неба, видном из окошка камеры; то были самые тусклые звезды на небосводе, и чаще всего их окутывали облака и дымка. Так, очутившись в двойном заточении — тело томилось в клетке, а душа — под замком, который он навесил на нее саморучно, — он стал, как образно выразился гений, «каннибалом собственного сердца» [31]. Не имея отдушины, мысли крутились в его голове со скоростью и усердием тысячи мельничных колес, и остановить их не представлялось возможным. То его пронзала судорога болезненных чувств и лоб покрывался холодной росой; то его охватывало презрение к себе и он начинал себя ненавидеть; то ему казалось, что Бог его проклял, и это чувство придавливало его тяжелым и беспощадным грузом; то он целиком погружался в грезы о свободе и мечтал глотнуть свежего воздуха. «Даже если бы смерть маячила передо мной, но я искал бы свободы и неустанно двигался вперед, как Мазепа [32], я был бы счастлив!» Вот какие безумные мысли приходили ему в голову, усиливая и без того безудержное желание достичь такой же судьбы; тем временем его окружали лишь тюремные звуки и картины, и все другие представители рода человеческого казались ему презренными и отвратительными.

Погрузившись в уныние, глубина которого совсем не отражалась на его лице, сражаясь с угрызениями совести и чувством незаслуженной обиды, поверженный судьбой, но не желающий ей поддаваться, Фолкнер достиг пика страданий. Ему было уже все равно, чем закончится суд; он не думал о собственной безопасности; он помышлял о самоубийстве, хотя это означало бы победу его врагов. Он оглядывался по сторонам, и камера казалась ему склепом. Он будто умер, но продолжал жить; в его сознании мелькали странные мысли и картины, сил бороться почти не осталось, и вот однажды дверь его тюремной камеры открылась, и на пороге возникла Элизабет.

Когда мы видим дорогого человека, по которому невыразимо тосковали и думали, что он далеко, когда слышим милый голос, чье сладкое звучание уже не надеялись услышать снова, и чувствуем, что наши души состоят в истинном родстве, а тот, кого мы обожаем, предстает перед нашим взором, мы испытываем истинное блаженство, которое представляется тем более ценным ввиду несовершенств нашей ограниченной натуры. Фолкнер увидел свою дочь, и оковы рухнули; она была его свободой и безопасностью; глядя в ее милое лицо, он больше не верил в существование зла. Несправедливость и горе, муки совести — все растаяло и растворилось в ее присутствии, и каждый уголок его души наполнился бьющим через край счастьем.

Глава XLII

Приезд Элизабет совпал с первой мучительной вехой в деле Фолкнера. Суд собрался на выездную сессию; в камере толпились люди с суровыми лицами и совещались по поводу методов его защиты. Так началась вереница забот, унижений и тяжких тревог; впервые Элизабет и Фолкнеру предстояло осознать весь ужас своего положения.

Люди из благородного общества так мало знают о преступлениях и наказаниях, что те представляются им сказками далекого чужого края. Когда же эти сказки случаются с нами, мы чувствуем себя так, будто попали в незнакомую варварскую страну. Законники огласили список преступников, характер их преступлений и место, которое Фолкнер занимал в их ряду; Фолкнер слушал и казался бесстрастным, даже апатичным; взор, обычно зоркий, устремился в пустоту, на благородном челе не отражалось мучительных дум, что терзали его ум. Лишь поймав на себе обеспокоенный вопросительный взгляд дочери, он улыбнулся, чтобы она не тревожилась за него так сильно. Она тоже слушала, ее щеки то бледнели, то краснели, глаза блестели от непролитых слез, и она встала рядом со своим несчастным другом, будто надеясь загородить его от худшего своей невинностью и любовью.

Первым делом следовало подумать о решении присяжных. Не было сомнения, что те выскажутся против обвиняемого. Так утверждали адвокаты, но Элизабет все же надеялась; она верила, что люди не могут быть настолько слепы или же что их озарит внезапное осознание. Против Фолкнера свидетельствовали сэр Бойвилл и его сын; последний, как ей было хорошо известно, не желал этого процесса, а если бы сердце сэра Бойвилла дрогнуло, если бы он понял, как недостоин и лжив выбранный им путь, то дал бы другие показания и все бы тогда изменилось; пелена бы спала с глаз людей, Фолкнера бы освободили, а вся странная и жуткая история рассеялась бы как утренний туман. Она долго об этом размышляла; иногда подумывала написать Невиллу или повидаться с его отцом, но вспоминала, как Невилл уверял ее, что ход событий уже не изменить, и это доводило ее до грани отчаяния.

Они постоянно думали о происходящем, слышали, как эти вопросы обсуждались, и все же для обоих явилось ударом, когда против Руперта Фолкнера, выражаясь юридическим языком, выдвинули утвержденный обвинительный акт.

Такова природа ума, что Фолкнер ни разу не представлял себе истинного масштаба и значения происходящего. От будущего его отделял предварительный вердикт, и присяжные еще могли склониться в его пользу. Сам он знал о своей невиновности; даже мысль о преступлении, в котором его обвиняли, была ему ненавистна; он не понимал, как двенадцать беспристрастных образованных людей могут не заметить лжи, из которой сконструировано обвинение. Адвокаты сказали, что решение будет не в его пользу; он видел в глазах Элизабет испуганное ожидание, но не верил в худшее. Не может быть, чтобы справедливость была всего лишь словом и невиновного нельзя было отличить от виновного; низменная и безрассудная злоба сэра Бойвилла, несомненно, не укроется от взглядов и заслужит порицания; в глубине души он верил в это, хотя вслух никогда не признавался. Но теперь все изменилось. Ужасную ложь сочли правдой, точнее, вероятностью, и на ней основывались дальнейшие действия. Его ждет бесчестье публичного суда. Как обычно, он кинулся из одной крайности в другую и решил, что его признают виновным и он умрет. Жизнь и природа подернулись темной пеленой. Порой он даже радовался, что таким образом ему удастся сбежать от ужасной несправедливой системы, причинившей ему столько мук, но гордое сердце взбунтовалось, и душа заметалась, как в ловушке.