Читать книгу 📗 "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Кронин Арчибальд Джозеф"
Но мои первые впечатления от Энни были пересмотрены не только благодаря желудку. Когда прибыл мой новый костюм, его кошмарный вид грозил обречь меня на бесконечные страдания и стыд. Но в субботу вечером, после недельной му́ки, когда я, выходя в город, чувствовал себя объектом насмешливых взглядов, миссис Тобин попросила меня снять это оскорбительное одеяние, покрасила его в темно-коричневый, не привлекающий внимания цвет, высушила, выгладила и утром в понедельник презентовала мне то, в чем я стал, по крайней мере, выглядеть пристойно. Энни была, без сомнения, самой обязательной и самой жизнерадостной личностью, с какой я когда-либо встречался, – преисполненная благожелательности, она редко огорчалась и всегда была готова посмеяться над своими и моими проблемами. Даже ни с чем не сравнимая скаредность моего дяди была для нее поводом для смеха, и, хотя она объясняла мне это самыми убийственными клише, такими как «Жизнь – штука странная, дорогой, надо встречать ее с улыбкой» или «Смейся – и мир посмеется вместе с тобой, плачь – и будешь плакать один», эти банальности означали лишь то, что она не получила должного образования. Ничто не могло повредить ее натуре, излучавшей щедрость, высокую порядочность, – в ней не было и малейшего намека на злые чувства и умыслы. Не прочь погадать (самое любимое ее гадание – на чашках), она всегда предсказывала благоприятные события и никогда ничего худого. Сколько мы с ней ни общались, я ни разу не слышал, чтобы она отозвалась о ком-то плохо или осуждающе. Даже в адрес Лео, который, несомненно, заслуживал ее тяжелых упреков, она лишь сочувственно посмеивалась: «Тут ничего не остается, как пожалеть беднягу. Поверь, что к себе он еще строже, чем к нам».
Она была вдовой с четырьмя детьми, все сыновья. Трое из них были в британской армии. Она никогда не говорила просто «в армии», неизменно подчеркивая, что двое в Индии, один в Сингапуре, как если бы они там служили иностранным государствам, четвертый же эмигрировал в Канаду, где отнюдь не процветал. Хотя она редко получала вести от сыновей, притом весьма скупые, она иногда рассказывала мне о них, с улыбкой вспоминая какой-нибудь случай из прошлого. В кухне на каминной полке к стеклянной чаше, в которой Энни с любовью содержала довольно облезлую золотую рыбку, была прислонена старая открытка с видом Тадж-Махала при лунном свете и таким текстом: «Дорогая мама, я надеюсь, что эта открытка дойдет от меня к тебе и найдет тебя в добром здравии. Твой любящий сын Дэниел». Когда открытка попадалась ей на глаза, Энни начинала улыбаться мне: «Дэнни всегда был хорошим мальчиком, хотя иногда чуть сумасбродным. Никогда не забуду тот день, когда он упал с пирса в Дануне…»
Но чаще всего во время наших долгих вечерних разговоров она вспоминала о своем муже. Она называла его Па. Должен признаться, что мне были малоинтересны эти семейные воспоминания, но поскольку я искренне полюбил миссис Тобин, то заставлял себя слушать с внимательным и сочувствующим видом. Обычно это у нее звучало так:
– Па был хорошим человеком, дорогой. И умным. Но с торговлей у него никогда не ладилось. Он устраивался на работу на пару недель, а потом бросал. Он был по-своему слишком джентльмен для простого трудяги. Он купил лошадь и подводу, но лошадь свалилась прямо на нас. Да, дорогой, лошадь умерла на нем. Хотя, если бы ему платили за то, что он делал, мы бы рванули вперед. Но он не умел зарабатывать. Это была не его тропка. Ой, он был известной фигурой. Когда он умер, вся улица вышла. Прекрасные были похороны.
Сама Энни пользовалась заслуженной известностью среди ирландских экспатриантов в нашем районе, которые собирались, как правило, по вторникам, вечерами, в пабе, принадлежавшем одному из них, с патриотическим названием «Трилистник». Нередко эти вечера превращались для меня в праздник. Когда у Энни в кошельке оказывалось несколько лишних монет или когда она выигрывала на тотализаторе, поскольку была не прочь поставить три пенса или даже целый шиллинг на лошадь, она надевала мужскую рабочую кепку, которую тщательно укрепляла на голове длинными шпильками, и отправлялась вместе со мной сначала на ужин в магазин Бонелли, где была жареная рыба с картошкой фри, затем, хотя я и не достиг совершеннолетия, в уютный «Трилистник». Ее появление всегда встречали приветственными возгласами, и когда она заказывала себе «Гиннесс» – она никогда не пила больше одной порции, – а мне имбирный эль, начинали раздаваться крики «Спой нам, Энни!». После обмена шутками и без малейших колебаний она затягивала «Мальчика-менестреля» или «Залы Тары», а затем, на бис, свою самую любимую, которая, насколько помню, называлась «В зеленой одежде» [697].
Затем песню с огромным воодушевлением подхватывал хор голосов:
Несмотря на эти мои радости или, возможно, из-за них, я не мог не отдавать себе отчет в том, что силой обстоятельств оказался на весьма низком уровне существования. Полем моей жизнедеятельности были трущобы Уинтона. Такие перемены тревожили, а места казались смертельно опасными. Нас окружали многоквартирные доходные дома, узкие улочки и жалкие переулки, где бросались в глаза все признаки убожества и нищеты – продажные женщины, безработные мужчины и, что самое страшное, одетые в лохмотья, немощные дети-калеки. Всегда шумная, грязная и забитая транспортом Аргайл-стрит казалась мне гноящейся раной. Субботними вечерами ее запруженные толпой освещенные тротуары представляли собой сатурналии: повсюду пьяницы – одни лежат в канаве, других – за руки, за ноги, лицом вниз – тащат в полицейский участок, отпущенные на берег матросы ищут приключений на свою голову, и группы фанатов из соперничающих любительских футбольных клубов дерутся после матча на кулаках и ножах, в то время как звон медных тарелок, глухие удары барабана и поблескивающие духовые инструменты доводят это столпотворение до своего апогея – это вышагивает туда-сюда по улице Армия спасения, время от времени останавливаясь, чтобы спеть гимн, произнести проповедь об ужасах Божьего проклятия и исполнить «Передай-ка тамбурин».
Во всех моих повседневных контактах с людьми или вещами не было ничего, что развивало бы или вдохновляло мой разум. Когда, ведомый дневным вакуумом в своем желудке, я тайком заглядывал к Бонелли, чтобы за один пенс купить тарелку картофеля фри и услышать из подсобных дверей на ломаном английском: «Чипапотата ни гатова. Зелений гарошка гатова. Хатеть зелений гарошка?», я с горечью чувствовал, что моя звезда потускнела с тех счастливых, полных надежды дней, когда мисс Гревилль, рассуждая в манере Итона об Orchis maculata, делала паузу, чтобы обратиться ко мне через безупречно накрытый стол: «Еще котлету, Кэрролл?»
Теперь я знал, что у моей мамы не было ни малейшего представления о том, что меня ждет. Те серьезные разговоры с Лео, когда она с тревогой вглядывалась в его грустное, бледное, внушающее доверие лицо, должно быть, создали у нее совершенно ложное представление о каких-то перспективах, которые ждали меня у дяди. Но я не мог заставить себя написать ей всю правду. Это ничего не изменило бы в моей ситуации, а из ее частых писем следовало, что она едва успевала давать уроки в школе, поскольку приходилось еще ездить поездом в Кардифф, чтобы самой присутствовать на очень важных вечерних занятиях, которые, по ее словам, оказались сложнее, чем она предполагала, со многими техническими тонкостями, в которых она с трудом разбиралась.
