Читать книгу 📗 "Сестренка - Гептинг Кристина"

— И ты здорово похудел. Причем без всякого ЗОЖ, — ворчу в ответ я. — Ладно, возьму я твою… как ее… Алису Даниленко.

Но кто кого на самом деле взял — я ее или она меня, — это еще вопрос.

— Мама, я ненадолго.

— Да почему? Сто лет не приходила. Мы с папой соскучились.

— Ага, поэтому он спит?

— Давай не будем, — вздыхает мама. — Прекрасно знаешь: человек болен. Грех — это болезнь.

— Тренировка у меня через полтора часа…

— Ну ладно. Смотри, я тебе духи из Белоруссии привезла. Из Елисаветинского монастыря. По-моему, очень хорошие.

Она размазывает желтоватую водичку по моему запястью. Запахло бабушками.

— Спасибо, мама, — выдавливаю я.

— Ой, Юля! Я тут порядок наводила. Знаешь, что нашла? Видео, которое папа снимал, когда вы с Юриком еще маленькие были! Представляешь, на кассетах. Отдала в фотостудию, там перегнали на диск. Ты там, правда, совсем-совсем крошка, наверное, не помнишь, как это снимали?

— Не помню.

— Сейчас включу.

Все во мне кричит: «Не включай, я не хочу это видеть», — но я позволяю ей нажать на красную кнопку пульта. Такая же, мне кажется, загорается у меня внизу живота.

Видео началось с темноты и мата: снимать папа не умел. Затем все же выцепил примерно шестилетнего Юру, окруженного сложным пластиковым конструктором, и слюнявую меня — я бегу на камеру с криком «Папа!», спотыкаюсь о деталь конструктора и падаю.

— Она все время мне мешает играть! — раздраженно говорит брат.

Мама ставит меня на ноги и утешает сухарем, который, размокая, превращается в маску на моем лице.

— Юрочка, ты любишь сестренку? — слышу голос папы, который научился, кажется, более-менее ровно удерживать кадр.

— Отстань.

— Ты что такое отцу говоришь? Я тебе жопу надеру!

— Костя, перестань, — говорит мама. — На память же снимаем… Слова выбирай.

— Говорю, любишь сестренку?

— Люблю, — обреченно соглашается Юра.

— А ты как, любишь братика? Покажи!

Я подбираюсь к нему сквозь пластиковые инженерные конструкции и пытаюсь обнять.

— Она меня сухарем запачкала! Мама, вытри!

Через секунду в кадре оказывается мама с полотенцем:

— Юрочка у нас такой брезгливый, аккуратный! Наверно, потому что Дева по гороскопу, — говорит она.

— Ой, стыдоба какая! — реагирует мама сейчас. — В гороскопы верила… Какие вы тут милые! Да и я еще молодая. Худая какая…

— И что, это единственное видео? — спрашиваю я.

Мама мрачнеет:

— Семейное — да. Есть еще видео с военной части, но это неинтересно. А потом мы камеру продали, пришлось.

— Ну слава богу! — вздыхаю я.

— Что продать пришлось?

— Что больше я не увижу нас мелких, — смеюсь я. — Это все просто отвратительно. А потом ты спрашиваешь, почему я не хочу детей, семьи.

Мама пытается, очевидно, мягко поспорить со мной, но я уже опаздываю в зал.

Худший возраст — тринадцать лет. Я иногда фантазирую: может, было бы и неплохо, если б я умерла тогда, еще в одиннадцать.

Ровно за два года до того, что случилось, я чуть не попала под машину. Папин друг и сослуживец, с которым они уже пару дней пили у нас на кухне, пьяным поехал за добавкой и едва не сбил меня во дворе.

— А я как раз молилась святителю Николаю, чтобы он уберег тебя от беды, — пробормотала мама, обнимая меня, когда я ей все рассказала. — Будто чувствовала. Святителю отче Николае, моли Бога о нас!

Папин коллега даже не понял, что случилось. Они продолжили пить. А мне почему-то очень хотелось, чтобы мама устроила настоящий скандал. Я воображала, как она кричит:

— Как достало уже это пьянство! Твой Васильев мне чуть ребенка не угробил! А тебе хоть бы что — сидишь и бухаешь!

Но мама никогда не разговаривала с папой громко. По-настоящему она любила только своего старца. Он велел ей слушаться мужа, даже если тот не прав. А в послушании мама знала толк.

— Наверное, это я виновата: не научила тебя быть хорошей, достойной девочкой, — будет она растерянно шептать, когда меня поставят на учет в отделе по делам несовершеннолетних. — Юлечка, пожалуйста, поехали к батюшке Науму, помолимся за тебя…

А у меня в голове было только одно: хоть бы, если Бог и правда есть, он убил меня прямо сейчас. Вернее, поскольку я сильно запьянела, мысли были куда более краткими: «Бог, убей, Бог, убей, Бог, убей». Я шептала эту мантру про себя, и мне становилось все смешнее: «Бог, убей! Бог убей. Бог Убей — как будто Убей — это такое имя. А что, подходящее имя для бога!»

Вслух я громко сказала:

— Мамочка, а прошлым летом, ну, примерно в середине августа, ты за меня не молилась святому Николаю? Ну, чтобы он обо мне позаботился? Не помнишь? Не молилась?

— Ей плохо, — сказала мама тетеньке с ржавыми волосами, которая меня стерегла, когда я к ментам попала. — Ей надо в больницу. Она, наверно, отравилась. Кто знает, что она пила… Вы не имеете права отказывать ей во враче.

Пожалуй, впервые мама разговаривала так жестко. Я даже удивилась.

— Мама! — Я перешла на крик. — Так ты молилась за меня в августе?!

— Молилась! — А после запричитала: — Замолчи ты уже. Сил моих нет.

— Правда? А как молилась? Ты старалась?

— Как обычно молилась! Я за вас с Юрой каждый день молюсь.

— А, ну тогда понятно, — разочарованно ответила я. — Ты и за него тоже молилась… Значит, твой Николай помог ему, а не мне.

— Ну, знаешь, — сказала мама. — Вот Юрик хотя бы никого не бил и деньги не вымогал у одноклассников. Его как малолетнего преступника в таких вот кабинетах никто не держал. Так что помолчи уж.

Слезы резанули глаза. Вдруг захотелось рассказать все: как он толкал меня в речку, как сажал на высокое дерево и оставлял одну, как украл деньги, которые я копила на телефон… Конечно, все, кроме того дня у бабушки: потому что этому не поверят, за это меня точно засунут в психушку или монастырь (папа не раз говорил, что если я не возьмусь за ум, то отправлюсь туда, где мне голову подлечат, а мама грозилась приютом в этой своей Лавре), ну а Юра мне, как только с меня тогда слез, сказал:

— Если ты хоть кому-нибудь расскажешь, я выброшу тебя с десятого этажа, а перед этим ты напишешь предсмертную записку.

— Рыдает она! Поздно плакать уже! В колонию тебе пора для малолетних преступниц! — услышала я голос «ржавой» женщины. — Жалко только, что отмажут тебя твои папочка с мамочкой. Руки им целуй, что они от тебя еще не отказались!

Я успокоилась и замолчала. Сконцентрировалась на жевании жвачки. Жую, загребая ртом воздух. Я знаю, что со стороны это выглядит не очень красиво. У меня довольно массивная челюсть, и так она кажется еще больше. Но все равно старательно жую.

А в голову лезут страшные воспоминания. Как он мне сказал:

— Оказывается, твой рот не только для того, чтобы есть, годится! Ты такая молодец!

И я выплевываю жвачку.

С тех пор ловлю себя на мысли, что боюсь широко открыть рот.

Пройдут годы, и я признаюсь себе: я — жертва инцеста, поэтому вся моя жизнь состоит из триггеров.

— Ты — действительно жертва, но это не значит, что ты — жалкая или недостойная. Ты пойми, в слове «жертва» нет ничего постыдного.

С этими словами Алиса открывает, кажется, третью пачку одноразовых носовых платков. Она — единственная, кому я рассказала о том, что произошло десять лет назад на бабушкиной даче. Не то чтобы я этого хотела, она меня просто вынудила: о моих конфликтах с братом она знала и все уши прожужжала «семейной терапией». Дескать, надо с ним вместе все «проработать». Тут-то из меня и вылетели ядовитыми насекомыми страшные слова: «изнасилование», «инцест», «вина», «боль», «страх», «не хочу жить».

— Я — не жертва! Или если даже и жертва, не надо меня жалеть, — и плач снова подкашивает мой голос.

— Конечно, не надо, — соглашается Алиса с этой своей профессиональной интонацией психолога. — Вообще, жалеть не надо, надо прорабатывать. Прежде всего — проговаривать. По порядку рассказывать все, что тебя мучает столько лет. Я не уверена, что смогу здесь быть полезной. Ведь я — психолог, а тут нужен психотерапевт… Давай я направлю тебя к одной неплохой специалистке. Если у тебя, конечно, будет на это запрос.