Читать книгу 📗 "Вальс деревьев и неба - Генассия Жан-Мишель"
Когда я возвращаюсь мысленно к тому сеансу позирования, я не могу ничего вспомнить. Ни сколько он длился, ни что могло быть сказано за это время, ни даже разговаривали ли мы вообще, ни колебания, которые мог испытывать Винсент, создавая этот шедевр. Я только помню, что он написал его на одном дыхании, не останавливаясь, начав с того, что провел линию горизонта, видимого только ему одному, а потом приступив к овалу лица.
В те времена кино еще не изобрели, о чем я очень сожалею: мне так хотелось бы запечатлеть на пленке Винсента, когда он работал. Он написал отца за два с половиной часа и закончил работу у себя в мансарде на следующий день. Но вот что я хочу вам сказать сейчас: Винсент написал только один портрет отца. Один-единственный [31].
Письмо Винсента к Тео, 4 июня 1890 г.
«Работаю сейчас над его портретом: голова в белой фуражке, очень светлые и очень яркие волосы; кисти рук тоже светлые, синяя куртка и кобальтовый фон. Он сидит, облокотясь на красный стол, где лежит желтая книга и веточка наперстянки с лиловыми цветами. Вещь сделана с тем же настроением, что и мой автопортрет, который я захватил с собой, уезжая сюда. Г-н Гаше в безумном восторге от этого портрета…»
Винсент с крайней тщательностью вытер кисти и сложил свои принадлежности в сумку. Отец в восторге рассматривал неоконченный портрет и задавал вопросы, на которые Винсент не отвечал: когда будет закончено полотно? Почему наперстянка кажется такой подвядшей, хотя она совсем свежая? Видел ли он «Мыслителя» г-на Родена и знаком ли с этим великим скульптором? Винсент покачал головой.
— Я пошел к себе. Надо еще поработать над картиной, она будет закончена завтра.
Он казался усталым, лицо осунулось, кожа приобрела сероватый оттенок. Попросил у меня стакан воды, я принесла графин, он выпил подряд два больших стакана. Закурил трубку, надел свою фетровую шляпу. Я помогла ему сложить мольберт и свинтить ножки, проводила до двери.
— Это замечательная картина. Вы можете ею гордиться, даже очень гордиться.
— Да, хорошая получилась работа. Портреты всегда утомительней писать, чем пейзажи, это вытягивает всю энергию.
— Прошу вас, Винсент, возьмите меня ученицей. Мне столько надо всего узнать. Я хотела бы позаниматься на курсах, но это невозможно. А с вами у меня получится, я уверена.
— Я ничего в этом не понимаю, Маргарита, я не педагог и стал бы плохим преподавателем, я все время что-то пробую и начинаю сначала, постоянно импровизирую и ни в чем не уверен. Иди в «Боз-Ар», там тебя научат.
— Туда не принимают женщин.
— А! Я не знал. А в академию Жюлиана? [32]
— Я не знаю, где это.
— Это такая мастерская на Монпарнасе. Они берут женщин, это точно.
— Отец не захочет платить за мое обучение.
— Нет, я не хочу, у меня нет времени, не рассчитывай на меня.
Он ушел, не обернувшись. Я смотрела, как он удаляется, пока он не исчез за углом улицы.
«Лантерн», 24 февраля 1890 г.
«Это было вчера, в субботу — вернисаж в салоне женщин-художников… Как обычно, по большей части были представлены картины с цветами… В этом жанре женщины великолепны… Так почему же женщинам не хватает мудрости держаться того, что у них получается? Почему их так притягивает серьезная живопись, а то и портрет?»
Я пропустила подряд две встречи с Элен по средам, забыв даже предупредить ее, и хотя она не станет сердиться, мне не хотелось подводить ее снова, что могло бы ее ранить, и потом, встреча с ней пойдет мне на пользу. Я была выбита из колеи, потрясена, а Элен, которая никогда не витала в облаках, сможет вернуть меня на твердую почву. Жара была изнуряющей, и ни одно облачко не желало задержаться над нашими головами.
Медленным шагом двигаясь по деревне, я напрасно искала его; прошлась вдоль берега, добралась до самого Монселя, который он вроде бы особенно любил, но Винсент исчез. Я бродила кругами и вдруг повернула обратно, почувствовав, что у меня подкосились ноги; я не нужна ему, у него есть его живопись, которой он принадлежит без остатка, и если я найду его, то только побеспокою. А потом я сказала себе: тем хуже, я все пойму, нужно брать судьбу в свои руки, он будет рад увидеть меня, мы поговорим, я забьюсь в уголок и стану совсем незаметной, он забудет о моем присутствии. Или, может быть, он пристроил свой мольберт так, чтобы я его не видела, и теперь посмеивается, глядя, как я хожу туда-сюда? Это было бы ужасно. Но мне не верится, это не в его духе, он слишком поглощен своей работой, чтобы у него мелькнула мысль поиграть со мной.
У Элен накопилась тысяча вещей, которые она хотела мне рассказать, и мне не приходилось поддерживать разговор, пока она засыпала меня рассказами о светской жизни сестер и матери, на которые мне было плевать, как на прошлогодний снег. Она встретила меня заговорщицкой улыбкой и сообщила, что у нее есть одна очень важная новость, которую она держит на сердце вот уже две недели, но не собирается сразу выкладывать, нечто очень важное, что изменит мою жизнь, поклялась она, но пусть я еще помаюсь: Потом, время терпит.
После обеда она заново причесалась, устроилась в высоком кресле в своей гостиной и заявила, что готова к нашему сеансу, но я впервые отказалась рисовать ее в этой позе и предложила перейти в сад, на скамью у колодца, или же поставить стул у зарослей самшита, или даже пусть стоит, почему бы нет?
— От этой жары сдохнуть можно, — запротестовала она. — Нам будет лучше внутри.
— Нет, будет лучше, если мы окунемся в природу, во внешнюю жизнь. Тебе не хочется сменить позу?
— Да нет, не очень. А зачем? Ты же все равно будешь рисовать меня. И потом, скоро дождь пойдет. Придется спешно спасаться.
— Тучи пройдут мимо. Дождя не будет. Ну же, идем в сад.
Я вышла, не оставив ей времени на ответ, взяла стул, опробовала разные места и в результате пристроила его у большого куста алых роз. Элен уселась на стул, я попросила ее откинуться на спинку, с прямыми плечами, скрестить руки и принять невозмутимый вид. Потом села сама на табурет, напротив нее, положила блокнот на колени и принялась работать сангиной. Я сделала так, как подглядела у Винсента: наметила линию горизонта на уровне двух третей листа. Эта простая линия освободила меня, и в голове сложился будущий рисунок.
— Так ты не хочешь узнать новость, которую я для тебя приберегла? — спросила она минуты через две, стараясь не шевелить губами. — Это касается твоего отъезда в Нью-Йорк.
Я перестала рисовать, приподняла голову. И она заметила улыбку, которую мне не удалось скрыть.
— Что происходит? Ты нашла выход?… Или отказалась от своих безумных планов?
— Я не уверена, что поеду в Нью-Йорк, я, конечно, уеду, но у меня все спуталось в голове. Думаю, я кое-кого встретила.
— Что ты хочешь сказать? Или ты встретила, или ты не встретила.
— Просто я не знаю, что из этого выйдет.
Элен встала, подтащила свой стул и села напротив. Поглядела по сторонам и наклонилась ко мне.
— Это Жорж?
— Если б это был он, я бы не сказала, что кого-то встретила.
— А кто тогда?
— Один художник, отец лечит его в Овере.
— Он болен!
— Не очень. Немного чудной, и все.
— Известный?
— Его очень ценят, но его работы не покупают, это так сложно.
— И что между вами было?
— Ничего. Ну, я его поцеловала.
— Что?!
— Один раз, всего один раз.
— Ты влюбилась в него?
«Лантерн», 12 февраля 1890 г.
«В театре „Ла Монне“ в Брюсселе вчера прошла премьера французской оперы „Саламбо“ в пяти актах и семи картинах по знаменитому роману Гюстава Флобера… Музыку написал Эрнест Рейер, автор снискавших овации „Статуи“ и „Сигурда“.
„Саламбо“ сыграли в великолепном зале. Не было ни одного свободного места, за исключением королевской ложи, пустовавшей по случаю кончины герцога де Монпансье. Кресло стоило 100 франков, и очередь стояла с воскресного вечера… Новая опера была принята с большой теплотой, почти с энтузиазмом. Помимо достоинств самого произведения, этот успех объясняется еще двумя обстоятельствами: 1. Вкусы бельгийской публики менее строги, чем вкусы парижской. 2. В прекрасном приеме, оказанном „Саламбо“, присутствовала и доля протеста против парижской Оперы, которая пренебрегла этим творением».
