Читать книгу 📗 "Вальс деревьев и неба - Генассия Жан-Мишель"
Постоялый двор Раву был единственным освещенным зданием; трое клиентов сидели за столиком снаружи, я прошла к двери, но они меня не заметили, занятые разговором. В это мгновение я приняла трудное решение: бросила оземь свою репутацию и бесстыдно растоптала ее, поклявшись до конца своих дней быть нечувствительной к насмешливым взглядам и мнению других; я решила проникнуть в запретный мир. В результате это решение не возымело последствий, потому что в большом зале клиентов было мало, и ни папаша Раву, ни его дочь не обратили на меня никакого внимания. По правде говоря, плевать им было и на мое поведение, и на пересуды. Винсент ужинал один в глубине зала, медленно помешивая ложкой в миске с супом, макая хлеб и прилежно жуя. Он поднял голову и не выразил удивления, увидев меня.
— Как дела, Маргарита?
— Вечеринка закончилась?
— Они решили, что здесь слишком плохо кормят и обстановка унылая, вот и отправились на берег Уазы, там есть один кабачок, где… Я предпочел остаться, мне и одному неплохо. Ты ела?
— Я не голодна.
— Садись. Это надо отметить.
— Что именно?
— Ну как же, то, что ты здесь.
Я присела на скамью напротив него. Он выпрямился.
— Аделина! — позвал он. — Принеси бутылку и стакан.
Та же молоденькая блондинка, которая встретила меня, поставила бутылку и улыбнулась; он налил мне большой стакан вина.
— Здесь только вино хорошее. За твое здоровье.
Я подняла свой стакан, и мы чокнулись.
— И за ваше, Винсент, я желаю вам самого большого успеха, которого вы так заслуживаете.
— О, на этот счет я не беспокоюсь. Теперь, когда дверь открыта, хоть и не без труда, никто не помешает живописи существовать так, как должно.
— Иногда журналисты слишком беспощадны к современной живописи, и не уверяйте меня, что вас это не задевает.
— То, что говорят обо мне, хорошее или плохое, меня не интересует. Те, кто идет вперед, всегда обгоняют тех, кто смотрит, как они идут. Когда в газете пишут глупости о современной живописи, я говорю себе: Бедняги. И все. Они не стоят никаких иных слов. Тем хуже для них, живопись — это ведь счастье, верно? Для меня важно не то, признан я или знаменит, а возможность писать, как я хочу. Мне не нужны деньги, чтобы быть счастливым.
— И все же вы в трудном положении.
— Брат дает мне деньги. Он мой маршан. Я для него — вложение капитала. Он вовсе не сумасшедший, мой брат, он деловой человек. Рано или поздно он хорошо заработает на моей живописи. Он это знает. И я тоже. В наших отношениях нет никакой неясности. А пока что я живу вполне прилично.
— Я восхищаюсь вами, вы работаете в таких трудных условиях.
— Я пишу, Маргарита, я пишу, и каждый наступающий день не отличается от другого, сегодня я писал с утра до вечера, и завтра будет так же, и послезавтра, и я не думаю ни о чем другом, кроме живописи, тебе не кажется, что мне повезло? Сколько других людей хотели бы оказаться на моем месте? Брат дает мне сто пятьдесят франков в месяц, представляешь? Это солидная сумма; и даже если иногда мне трудно свести концы с концами, какая важность? В Арле у меня был друг, почтальон, у него трое детей на шее, и он кормит семью, получая сто тридцать пять франков в месяц. Так что мне с моими ста пятьюдесятью не на что жаловаться [37].
«Лантерн», 21 марта 1890 г.
Независимые. Шестая ежегодная выставка
«Импрессионисты чувствуют себя полными хозяевами на Салоне Независимых. В их распоряжение даже отдан целый зал, в глубине, где выставлены исключительно их произведения, и среди них некоторые доходят до крайних пределов в своей эксцентричности, а то и гротеске. Попадая в этот зал, глаз испытывает мощный, почти болезненный шок. От крайне насыщенных цветов — красного, фиолетового, индиго — сетчатку начинает колоть, как иголками. Испытываемые впечатления можно, по сути, сравнить с теми, которые производит на тонкий слух музыка аннамитского [38] театра, которую исполняют на площади перед „Инвалидами“. Зритель ослеплен и ошеломлен.
…Среди семи или восьми полотен господина Люса мы особо отметили женщину за туалетным столиком, которая действительно поражает. В какой стране, скажите на милость, водятся женщины с таким цветом кожи? Мы искренне надеемся, что этот художник, несмотря на свое пристрастие к импрессионизму, увидев однажды утром, что его супруга поражена подобным недугом, немедленно побежит за врачом. Без сомнения, потребуется срочное вмешательство. Только желтая лихорадка, на наш взгляд, способна довести до такого состояния несчастную.
…Если господин Винсент Ван Гог видит природу такой, какой он ее пишет, мы искренне ему сочувствуем. Какого же уродства он насмотрелся».
Винсент разжег трубку и раскурил ее, выпуская маленькие клубы дыма. Он заказал вторую бутылку, голова у меня немного кружилась, но я не посмела отказаться. Он смотрел на меня со странным видом, чуть склонив голову набок, поджав губы, но глаза его улыбались. Он что, посмеивался надо мной? В какой-то момент мы услышали из соседней кухни грохот бьющихся тарелок и стаканов, а потом взрыв ругательств; Винсент обреченно пожал плечами, и я вспомнила, что он показался мне мягким человеком. Именно это слово пришло мне на ум.
— Вы подумали о моем предложении, Винсент?
— О каком?
— Мои рисунки ужасны, я работаю, но мне не хватает изящества, легкости, я словно пленница внутри самой себя. Я запинаюсь, копирую, и все. Помогите мне освободиться, прошу вас.
— Чего ты в действительности хочешь?
— Я хочу работать с учителем, которому я полностью доверяю, кем восхищаюсь и кого уважаю, чтобы он мог посоветовать, поправить, чтобы он указал мне дорогу и помог открыть то лучшее, что есть во мне.
— Тут я тебе не помощник, у меня нет времени. Обратись лучше к Жюлиану. Там хорошие преподаватели, академического толка, но высокого уровня.
— Я теряюсь, Винсент, мне нужно, чтобы кто-то вел меня.
— Ты заблуждаешься, из меня не выйдет хорошего учителя, я совершенно лишен терпения, сам все время в сомнениях, никогда заранее не знаю, как взяться за дело. Как я могу объяснить тебе то, чего и сам не знаю и что остается для меня тайной?
— У меня есть немного денег, совсем немного, но достаточно, чтобы оплатить вашу работу.
— Я же сказал тебе, мне всего хватает.
Я искала новые слова, чтобы победить его колебания, в полной уверенности, что рано или поздно он согласится стать моим учителем. Повисло молчание; для поднятия духа я допила свой стакан и поставила его. И тут он поймал мою руку под столом, сжал ее очень сильно в своей и впервые мне улыбнулся.
— Идем со мной, — сказал он.
Я чувствовала тепло его руки, она пылала, шероховатая и покрытая мозолями.
— Я не могу.
— Я тебе не нравлюсь?
— Я девственница.
Он приоткрыл рот и уставился на меня с вопросительным видом, как будто не поверил.
— Я девственница и не хочу заводить легкую связь, под влиянием минуты, я не могу забеременеть, это было бы катастрофой.
— Ты права, вот уж чего совсем не нужно, я не хочу обременять себя ни женой, ни ребенком, такая жизнь невыносима и для художника, и для его семьи. Все мои друзья на сегодняшний день — пленники и несчастные люди. Ты должен быть волен встать с первыми лучами солнца и вернуться, когда пожелаешь, отчитываясь только перед твоим полотном, но знаешь, если ты не освободишься от самого себя, то рискуешь писать одну мазню.
Его улыбка исчезла, он смотрел сквозь меня, словно я прозрачная. Запыхтел трубкой, та погасла. Он раскурил ее снова.
— Почему ты мне это сказала? — спросил он.
— Я хочу, чтобы вы все знали обо мне: кто я, что у меня на сердце, и что я скрываю ото всех, и чего я хочу тоже.
