Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Тонкие ноздри соседа подрагивали.
— Признаться, я пришел в негодование, когда читал все это. Написал докладную записку комиссару, для назначенного на среду заседания Комиссии, помню, первая фраза была такая: «Мы — убийцы», и дал несколько подсказок насчет того, что он, комиссар, должен предложить, чтобы Комиссия справилась со своей задачей, а именно защитой европейских граждан. Копию я направил гендиректору, ведь он как-никак в ответе за экономику стран-членов, и вот с тех пор у меня нелады со здоровьем. Селезенка больше не справляется с очисткой и…
В эту минуту вошла медсестра.
— Месье Брюнфо? Идемте, я провожу вас на сонографию.
Брюнфо извинился и пошел следом за сестрой. Спичрайтер, который говорил не закрывая рта, это уж слишком. Хотя он поневоле признал: в сущности, этот человек — собрат по оружию.
Кровоподтек на предплечье профессора Эрхарта, полученный в гостинице при ушибе о батарею, превратился в большое темно-синее пятно, похожее на скверную татуировку, изображающую европейский континент.
После заседания креативной группы профессор Эрхарт не пошел на совместный ужин, а сразу поехал на метро обратно в Сент-Катрин. Сейчас он сидел на веранде пивной «Ван Гог», прямо рядом с церковью, — мимоходом, по дороге от метро в гостиницу, заметил разложенных в витрине на льду устриц, омаров и крабов и решительно сел за столик, намереваясь полакомиться. Он буквально так и подумал: полакомиться. В утешение. Наперекор всему. После случившегося на заседании унизительного скандала.
Вечер, но по-прежнему так жарко, что профессор Эрхарт снял пиджак и повесил его на спинку стула. Тут он увидел сам недобровольное тату. И испугался. Осторожно ощупал его кончиками пальцев, тихонько застонал, но не от боли, во всяком случае не от физической боли, а от душевной, от отчаяния.
Он повел себя как один из тех студентов, которые не считаются с авторитетами и с которыми сам много лет назад сталкивался как преподаватель. Он ладил с ними лучше большинства коллег, поскольку умел разглядеть талант и принять всерьез идеи, какими они увлекались, но все же прекрасно понимал, что ему самому такое поведение не к лицу. Он профессор, а повел себя не по-профессорски. Может, надо назвать его нетрадиционным профессором? Не в нынешние времена, когда все нетрадиционное признавали, только если оно сразу же одерживало верх. Его поведение было просто глупым и скандальным. Лучше бы ему на заседании мозгового центра как можно дольше помалкивать, потом взять слово и выступить с предельной дипломатичностью. Но все, что пришлось слушать, было до невозможности глупо. Ну и что? На глупость тоже можно ответить совершенно спокойно и по-деловому. Если, например, эксперт выдвигает тезис, что, фигурально говоря, наша проблема — это избыточный вес, а лучший способ борьбы с избыточным весом — есть еще больше, чтобы заставить организм усилить выделение, ведь усиленное выделение приведет к снижению веса, нельзя же кричать и обзывать эксперта идиотом. Куда легче поступить иначе. Правда? То-то и оно, что нет. Как ни странно, в этом кругу изначально царил консенсус, что европейский кризис можно разрешить лишь теми же самыми методами, какие и привели к кризису. More of the same [134]. Та или иная стратегия не действовала? Значит, ее применяли недостаточно последовательно! Продолжать последовательно! More of the same! To или иное решение только увеличило проблемы? Лишь на время! Продолжать усилия! More of the same! Его это взбесило.
Он заказал дюжину устриц, затем половину лангуста. И бокал шабли.
— Шабли подается исключительно бутылками, месье. Бокалами только совиньон.
— Тогда бутылочку шабли.
Кончиками пальцев он снова и снова осторожно ощупывал синяк.
Устрицы. Высасывая одну за другой, он спрашивал себя, почему вообразил, что может полакомиться. Поесть устриц. Вкус устриц не напомнил ему былых счастливых минут. Поэтому они и не доставили ему удовольствия. Лангуст был хорош тем, что с ним не надо особо возиться. На клешни ему бы недостало терпения. Ведь есть не хотелось. Он просто хотел полакомиться. Полбутылки вина уже выпил. На площади какой-то мужчина играл на гармонике немецкие шлягеры тридцатых годов. Эрхарт их знал, у родителей были такие пластинки. Теперь он все-таки получил удовольствие: облизал пальцы, прежде чем окунул их в полоскательницу с теплой водой и ломтиками лимона.
И ведь надо же: посреди жарких дебатов, которые велись по-английски, как раз единственный экономист-немец бросил Эрхарту по-немецки: «Уймитесь!» Уняться! Именно ему предлагали уняться в этой глупейшей дискуссии. Греческий финансовый эксперт скрупулезно описал, как возник бюджетный долг Греции, и с авторитетом человека, благополучно укрывшегося в Оксфорде, заявил, что без дальнейших глубоких изменений в греческой социальной системе ничего не получится. И не кто-нибудь, но политолог-итальянец тотчас его поддержал и призвал к необходимости соблюдать критерии стабильности. При этом он жестикулировал, указательными пальцами выводя в воздухе восьмерки, словно дирижировал детским хором. Француз-философ — поначалу Эрхарт счел весьма любопытным, что на этот мозговой штурм приглашен и философ, — настаивал на новом усилении немецко-французской оси, с чем согласилась даже румынская коллега. Небольшое разногласие возникло лишь между двумя немцами, которые никак не могли прийти к единому мнению, каким образом Германии надлежит выполнять в Европе ведущую роль — «с бо́льшим самосознанием» или «с бо́льшим смирением». Так оно и шло, и Эрхарт спрашивал себя, что случилось с этими людьми, если после долгих лет учебы и борьбы за кафедры и ответственные посты они не придумали ничего иного, кроме как предлагать в качестве необходимой будущей политики то, что применялось на практике уже многие и многие годы. «Мне для этого никакой мозговой центр не нужен, — вскричал Эрхарт, — для этого достаточно бульварной газетенки!»
Тут вспыхнула бурная полемика, пока тот немец, совершенно неизвестный за пределами объединения «Экономика» Аахенского университета, не крикнул Эрхарту по-немецки: «Уймитесь!»
Британский профессор культурологии из Кембриджского университета сказал, что фундаментом европейской общности является христианство и сейчас мы видим, что эта единственная общность утрачивается как в целом социально-политически, так и в нашем индивидуальном поведении.
После чего профессор Эрхарт вскочил и…
— Нет, — сказал он, — десерта не надо. — Допил свою бутылку, расплатился и ушел. Да, он ожидал чего угодно, только не такой карикатуры на все и вся. Он знал коллег в разных странах, поддерживай с ними контакт, с теми, с кем можно было плодотворно дискутировать, ведь существовало множество инициативных комитетов, фондов, неправительственных организаций, которые, по всей вероятности, понимали, о чем идет дело в Европе. Он переписывался с ними, следил за их блогами. Только вот широкая общественность знала о таких вещах слишком мало. Оттого он и возлагал большие надежды на этот мозговой центр, непосредственно связанный с председателем Еврокомиссии. Так близко к власти. Но очевидно, так близко к власти существовал лишь пузырь, пустой, вроде мыльного, и все же неистребимый: ткнешь в него иголкой, а он не лопается, лишь упруго поднимается еще выше. Профессор Эрхарт споткнулся. Чуть не упал. Но устоял на ногах. Брюссельская мостовая. Люди сидели в уличных кафе, щурились на закатное солнце. Какой-то жонглер подбрасывал в воздух — четыре, шесть, восемь, восемь! — мячиков. Гармонист. Эрхарт бросил ему в шляпу монетку, тот заиграл «Парень, снова приходи!». Туристы, прицепив смартфоны к палкам, снимали селфи на фоне церкви. Эрхарт пересек площадь, но к гостинице не пошел, свернул на улицу Сент-Катрин. Шел без цели, временами поглядывал на витрины, но видел только свое бледное лицо с большими черными очками и седыми волосами, которые, словно наэлектризованные, стояли дыбом. Добрался до улицы Пуассонье, приметил на углу кофейню, кафе «Кафка», решил, что это знак, и зашел выпить бокальчик вина. Хотя уже был изрядно навеселе. Он всегда любил выпить, но, как правило, по торжественным случаям, а не от разочарования. И бутылку шабли заказал только потому, что знал: устрицы положено запивать шабли. Его жена разбиралась в таких вещах. Будь она жива, он бы позвонил ей, и она бы сказала: «Завтра тебе надо все исправить. У тебя же есть свое ви́дение. Не ругай остальных! Просто постарайся разъяснить им свои идеи».
