Читать книгу 📗 "Лексикон света и тьмы - Странгер Симон"
На первом посту у нас забрали все документы и бросили их в костёр. На втором посту забрали драгоценности, золотые кольца и вырвали золотые зубы. На третьем посту забрали меха и постельное бельё, а на четвёртом забрали чемоданы и свалили их в огромную кучу. На последнем посту женщин и детей отделили от мужчин и мальчиков-подростков. Здесь я потерял из виду свою мать.
Этот десятилетний мальчик сумел спрятаться в трубе, не знаю какой, возможно, это была проложенная под дорогой бетонная труба, по которым отводят ручьи, я сам играл в таких в детстве.
Согласно отчёту, отправленному в Берлин по завершении мероприятия, 33 771 еврейских женщин, мужчин, мальчиков и девочек были убиты, застрелены на краю оврага, чтобы тела падали вниз. Вся операция заняла тридцать шесть часов. Рубин Штейн был одним из двадцати девяти выживших.
Пока я это пишу, мне вдруг приходит в голову, что, вероятно, среди убитых были и родственники моих детей, потому что все они были выходцами из тех краёв, из прежней черты оседлости. Все они – оборвавшиеся истории.
П как Птицы, ты иногда видишь в Фалстаде, как они летят к морю. Однажды ты стоишь в это время вместе с Ральфом Тамбс Люке, и он рассказывает тебе, что это гаги.
– А ты знаешь, что они чуть ли не самые древние одомашненные птицы в Норвегии? – спрашивает он. Ты качаешь головой, нет, не знаю.
– Правда-правда. На побережье люди охраняют их гнёзда, пока они высиживают и выкармливают птенцов, и гоняют хищников. А взамен люди по окончании сезона собирают из гнёзд пух себе на подушки и одеяла.
Ты запрокидываешь голову, видишь исчезающих за верхушками деревьев птиц, и внезапно тебе становится ужасно грустно от того, что где-то есть и забота, и мягкость, и нежность. Охранник кричит: «Работай!» – и ты снова берёшься за пилу.
Р
Р как Рикка.
Я замечала, что дома у мамы с отчимом кое-что было иначе, чем у других, и мы радостно наряжали на Новый год пальму юкку вместо ёлки и ели говяжью вырезку, а не традиционные на Рождество свиные рёбрышки. Но считать себя еврейкой? Я никогда не описывала себя так, потому что это слишком требовательная и всеобъемлющая идентичность. У меня отец из Западной Норвегии, отчим южанин, а мама из Осло. Еврейские праздники мы никогда дома не праздновали. Тем не менее ассоциировала я себя в основном с Комиссарами. И тут дело в культуре, искусстве, еде и интересе к политике и общественной жизни. В таких незаметных вещах, как подсвечник на девять свечей, который стоял дома у дедушки, у бабушки и есть у Лиллемур. Или пресный хлеб, который приносила мне тётя Янне. Признать своё еврейство – это сказать себе, что, скорее всего, меня бы убили, живи я в 1943-м. Это признать, что во мне есть нечто, что другим людям настолько не нравится, что они считают настолько нежелательным, что готовы убить, лишь бы избавиться от меня. Но я сама? Я чувствую себя только норвежкой. И так же ощущали себя мои бабушка и дедушка. Помню, что я однажды спросила дедушку, почему для него его еврейство почти не важно, на что он ответил так: я не еврей, я человек.
Я помню два случая из детства. Первый произошёл в начальной школе. Со мной учился мальчик, про которого все знали, что он тот самый, что он еврей. И он часто предлагал мне вместе идти из школы, возможно, потому, что знал, из какой семьи моя мама. И вот однажды мы шли и болтали, и тут к нам прицепились три больших мальчика. Они окружили нас и стали пихать мальчика, отшвыривая его друг другу и приговаривая «еврейчик». Помню, я очень испугалась, и до меня впервые дошло, что «еврей» может быть ругательством и что мне нужно скрывать своё происхождение. Мальчик, которого они мучили, ничего не сказал, хотя знал про меня и мог бы выдать, перенаправить их агрессию. Но он только пригнул голову и закрылся руками. Потом они ушли, а мы молча поплелись дальше, и меня мучила совесть, что я их не остановила. Я должна была вступиться за него.
А второй случай произошёл много позже. Какие-то пришлые люди раздавали в школьном дворе неонацистские листовки. С призывом уничтожить евреев. Это был такой шок, что у меня все кишки стянуло. Неужели это и ко мне относится? Я не была уверена, но в этот раз я решила сказать, что думаю. Я не могла молчать всю оставшуюся жизнь.
Р как Роса, налипшая утром на траву вокруг лагеря, отчего земля блестит на солнце.
Р как Ревность.
Р как Развод.
Р как Раздражение, которое нарастает в тебе от тычков и толчков, нехватки еды и скотского к тебе отношения. Сколько сил и усилий требуется, чтобы сохранить достоинство и человечность, когда вся система, в которую ты помещён, выстраивалась с единственной целью: отнять их у тебя?
Р как Разрушение, как Разложение, как Развал, как Распад, как Расчленение.
Р как Равнодушие.
Р как Расстрел, Р как Рёрвик.
7 сентября 1944 года Риннан просыпается от стука, кто-то барабанит в дверь спальни. Во рту сушняк, голова свинцовая, это похмелье от вчерашней попойки. В дверь снова стучат, и Карл спрашивает, не спит ли Хенри, потому что ему звонят. Риннан смотрит на часы на ночном столике. Времени всего четверть восьмого, значит, случилось что-то серьёзное, думает он, кричит: «Иду!» – отбрасывает одеяло и спускает ноги на холодный пол. В кровати рядом с ним никого нет. Ага, я один спал, думает он и пытается вспомнить вчерашний вечер, улыбающиеся лица и лица, разодранные смехом, по подбородку Инги течёт ликёр, а он, Риннан, перехватывает её руку, не давая стереть подтек, наклоняется и сам слизывает дорожку ликёра, и видит, что Инге это нравится. Потом они пошли в подвал принести ещё выпивки, вытащили из камеры какого-то парня и посадили на стул. Совсем зелёный, вусмерть перепуганный, и не без оснований, кстати говоря, потому что он по дурости своей отказался отвечать на вопросы, – в общем, Карл привязал его к стулу, и они стали тренироваться стрелять как можно ближе к его голове, но чтоб не задеть. Ох и устроили они там пальбу! Ну и грохот, етить-колотить, каждый раз удивляет, что выстрел из пистолета производит такой оглушительный шум, когда пули рикошетят по подвалу, расплющивают деревянные планки обшивки и входят в каменные стены. Риннан вспоминает, что придумал вчера новую игру, лево-право, суть её в том, что он кричал «лево» или «право», а пленный должен был мгновенно наклониться в нужную сторону, чтобы его не задело. Ужасно смешно было смотреть, как ему страшно. И занятно крикнуть «право» и попасть, куда и целился – в спинку стула позади изогнувшегося заключённого. Они от души наигрались, каждый из стрелков по два круга, небось, сделал, но потом ему захотелось ещё выпить. Он огляделся по сторонам, но Инга уже ушла. Когда это было? В час? В два?.. Риннан натягивает брюки, надевает рубашку, тянется посмотреть на себя в зеркало, достаёт из кармана расчёску, зачёсывает волосы назад, приглаживает рукой и выходит из спальни. Проходит мимо кухни, где в раковине громоздятся грязные тарелки, мимо дивана, на котором кто-то спит – Риннан тормошит спящего и велит идти в подвал и продолжать допрос, – наконец видит Карла, тот говорит, что звонил Флеш и просил срочно связаться с ним. Срочно? Звучит нехорошо. Значит, что-то пригорает, какие-то неприятности, о которых Риннан не ведает. На минуту он пугается, что проштрафился и его вызывают на ковёр для разноса, но где он мог напортачить?
– Едем к нему, – говорит Риннан, идёт на кухню и достаёт из холодильника копчёную сосиску и молоко, наливает себе стакан. Услышав, что он возится на кухне, приходит, стуча когтями по паркету, овчарка и вопросительно смотрит на него большими глазами.
– На тебе, на, – говорит Риннан, разламывая сосиску пополам, псина от радости машет хвостом, каждый раз ударяя по косяку двери, но не обращает на это внимания. Риннан протягивает ей сосиску на ладони, а потом гладит её по спине. Откусывает от своей части колбаски, и голову снова сжимает боль. Надо попить, думает Риннан, и залпом выпивает молоко. Из подвала доносится вопль, ага, значит, работа пошла. Им во что бы то ни стало надо выбить из этого заключённого имена, чтобы разгромить ещё одну подпольную группу. С этими мыслями Риннан доедает сосиску и выходит в коридор, засовывает ноги в сапоги, натягивает пальто. Карл тоже одевается, они садятся в машину и выезжают за ворота, мимо ограды, оплетённой колючей проволокой, и вооружённых охранников. Риннан здоровается с ними и опять чувствует прилив гордости – подумать только, чего он добился! Он всегда испытывает самодовольство, проходя мимо немцев, охраняющих ворота Обители. Это всё создал он. Видел бы его сейчас народ из Левангера, думает он, достаёт портсигар, вытряхивает сигарету и раскуривает её. Люди вокруг спешат на свои работы, они подняли воротники пальто до ушей, а во внутренних карманах у них прячутся диковинные книжечки с талонами на нормированные продукты. Не то он! Его возит персональный шофёр, у него зарплата как десять обычных, и он может купить на неё что угодно, достаточно пальцем в это ткнуть!
