Читать книгу 📗 "Столица - Менассе Роберт"
Только вот не мог совсем его бросить.
НАТО — для него вообще-то слишком уж круто. И он даже не представлял себе, как при всей осторожности сумел бы хоть что-нибудь выяснить в этом направлении. Но он знал имя жертвы, точнее три его имени, поскольку в гостиничном номере нашли три разных паспорта. Эти имена Брюнфо сразу же, как только получил дело в разработку, записал в карманный блокнот, и блокнот по-прежнему у него, его не удалишь, не сотрешь. Вдобавок комиссара занимал вопрос, какое отношение ко всему этому могла иметь католическая церковь или церковная епархия. С именами он дальше не продвинулся, ни одно из трех в полицейских базах не числилось, вообще не было зарегистрировано ни в каких европейских загсах или отделах прописки. Последнее могло означать только одно: все три паспорта — фальшивки. Для него и его возможностей — полный тупик. А участие Познаньского епископства? В своих заметках он всегда писал «ВАТ», сокращение от «Ватикан», так как не мог себе представить, чтобы католическое епископство сотрудничало с секретными службами без ведома Ватикана. Он мог лишь строить домыслы. И потому не лгал, когда дал понять Филиппу и не в последнюю очередь Мегрэ, что бросил это дело. Он ведь просто смотрел на пустые клеточки, как на сложное судоку, которое не может решить.
И вдруг такая неожиданность — именно в связи с этим делом Филипп вызвал его на кладбище. Очевидно, втихую он тоже продолжал копать и подцепил какого-то червячка.
В конце концов запыхавшийся Брюнфо, весь в поту, добрался до Mur des Fusillés и огляделся по сторонам, высматривая скамейку, где должны были ждать Филипп и «его друг». Но никакой скамейки не заметил. Во всяком случае здесь, перед гигантским монументом «AUX VICTIMES INNOCENTES DE LA FURIE TEUTONNE» [155]. Может быть, за ним, на другой стороне? Или сбоку? Или Филипп вообще имел в виду не этот памятник? Комиссар обвел взглядом несчетные белые кресты. Он не то чтобы впервые увидел солдатское кладбище, однако его впервые поразило, что оно… показалось ему прекрасным. Брюнфо стоял, глубоко дыша, и этот большой, окруженный живыми изгородями квадрат с одинаковыми белыми крестами казался ему прекрасным. После разнообразных могильных холмиков, надгробных плит, стел, склепов, мавзолеев, часовен, какими усопшие или их потомки норовили перещеголять друг друга, после разнообразных изваяний — плачущих путти, плачущих ангелов, плачущих матерей — в граните, в мраморе, в бронзе и стали, после зарослей ползучих и вьющихся растений, после всех тревог и волнений на бескрайнем поле последнего упокоения здесь наконец-то царила тишь. Абсолютный внешний покой. Ему это казалось прекрасным в чисто эстетическом плане, словно эта часть кладбища была инсталляцией, проектом художника, который занимался языком форм покоя, освобожденным от всякого смысла. Если шагнуть вправо или влево, то на этом поле крестов, расставленных на строго одинаковых расстояниях и одинаковыми рядами, все время открывались разные перспективы, прямые, диагонали, лицевые линии, они казались ему исполненными глубокого смысла — лицевые линии. Переменчивые линии, в перспективе, однако, всегда указывающие в одном направлении — в вечность. Вечность была повсюду, она как бы завершала освобождение от смысла и значения. Во имя судеб каждая конкретная судьба была стерта, памяти жертв принесена в жертву мысль, что каждая отдельная жизнь уникальна и невосполнима. Есть лишь форма, симметрия, гармония. Включение в эстетическую картину. Даже в смерти нет сопротивления. Брюнфо был в ужасе, ибо ему, потному, запыхавшемуся, вонючему существу, это казалось прекрасным. Не хорошим. Прекрасным.
Но где же Филипп? Брюнфо стоял перед мемориалом, озирался по сторонам. И тут увидал, как из живой изгороди вдруг выскочила свинья и принялась рыться среди белых крестов. Свинья! Она тыкалась пятачком в землю, снова и снова, буравила ее, копала копытцами, толкала спиной крест, сбила его на сторону, рылась и рылась, крест мало-помалу начал опрокидываться. Комиссар Брюнфо, который за годы работы еще ни разу не сталкивался лицом к лицу с вооруженными людьми, но по необходимости отрабатывал эту ситуацию на тренировках, испытывал перед этим животным страх и беспомощность, прежде ему неведомые. Не знал, что делать. Первая мысль была — подойти к свинье, словно он мог ее арестовать. Смех да и только. Потом он едва не убежал. Бежать — от свиньи?! Что уж там Брюнфо сделал в этот миг — сам он позднее ничего вспомнить не мог, — не то сделал шаг-другой вперед, не то отпрянул на шаг-другой назад, не то в замешательстве заметался взад-вперед, так или иначе свинья подняла голову, исторгла жуткий вопль и помчалась прочь, звериная мощь, стрелой по диагонали через поле гармонической симметрии, — а Брюнфо со стоном обнаружил, что сидит. Сидит на гравийной дорожке, в одной руке у него мокрый носовой платок, другая впилась в гравий. Со ссадинами на ладонях и колющей болью в копчике, отдающей вверх по спине. А над могилами веял ветер.
Вернувшись в гостиницу, профессор Эрхарт принял душ, надел свежую рубашку и легкий голубой полотняный костюм — посмотрелся в зеркало: европейская голубизна. Усмехнулся про себя. Случайность! Галстук надевать не стал.
Потом он достал из портфеля папку с программной речью. Кожаные язычки над замками стали ломкими. Дома надо будет смазать их кремом, подумал он. Возле кровати стояло кресло, этакая чаша для сидения, жесткая, обтянутая красной наппой. Эрхард сел, положил ноги на кровать. Неудобно и тесно. Он с трудом выбрался из этой яичной скорлупы, сел на кровать. Хотел перед уходом еще разок просмотреть свой доклад. Он написал его по-английски, английский у него превосходный, не зря же много лет назад работал приглашенным доцентом в Лондонской школе экономики и в Чикагском университете, но все же попросил друга, преподавателя английского, просмотреть текст.
«Ты вправду хочешь выступить с этим докладом?»
«Да».
«Я бы охотно поприсутствовал».
Эрхарт вполголоса читал свой доклад, почти наизусть, в том темпе, в каком будет выступать. Включив секундомер смартфона. Семнадцать минут. На две минуты больше, чем надо. Ну и ладно, какая разница. Речь не о двух минутах, а о его жизни. Сколько патетики! Он спросил себя, что с ним случилось. Такое ощущение, будто он выпал из времени. Сидел на кровати, с листками доклада на коленях, смотрел на мрачные коричневые обои гостиничного номера. Отчего это вспомнилось именно сейчас — незнакомые слова, непонятные слова, он растроганно вспоминал эти слова, которые в детстве объясняла ему мама, если, читая книгу, он не понимал: барщина, услада, надобность, мниться, кручи нить…
«Мама, там написано: „Измученные упряжные лошади кручинили его“. Я не понимаю».
«Ты же знаешь, что такое упряжные лошади! Лошади, которые везут кареты».
«Да, это я знаю. Но: они кручинили его. Они что, были слишком ленивые и слишком медленно везли карету, да?»
«Нет, это значит: ему было их жалко».
Он тогда долго сидел в странном удивлении, что кручина как-то связана с состраданием.
Профессор Эрхарт встрепенулся, встал и отправился в путь.
Глава девятая
Свинья была заснята одной из камер наблюдения отеля «Шератон» на площади Шарль-Рожье, всего несколько кадров, свинья входит в кадр, медленно, подняв голову, словно с наслаждением прогуливаясь и вдыхая воздух раннего лета, прохожий отскакивает в сторону, другие с удивлением останавливаются, некоторые достают мобильники, чтобы сфотографировать свинью, но она уже успела исчезнуть. Это видео один из юзеров, по имени Зиннеке, выложил на Ютюбе, под названием «Aankomst van een afgevaardigde op de conferentie van de dieren» [157]. В «Шератоне» начали расследование, кто из охранников, имевший доступ к сохраненным данным камер наблюдения, скрывается под ником Зиннеке, — управляющий отеля опасался ущерба для имиджа, если везде будет крутиться видео, где у входа в «Шератон» шныряет свинья. Но ущерба для имиджа не случилось, напротив. Ролик попал и на Фейсбук и в кратчайшее время получил больше тридцати тысяч лайков.
