Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Подобное я уже слышал от женщин не раз: на аборт страшнее решиться, чем на роды, родов боишься, но как-то по-другому.
— Не то что так уж страшны аборты, — задумчиво продолжала Катя, — всего-то и потерпеть сколько-то там минут. А больше, что глупая я.
— Екатерина Семеновна, что это вы себя — глупой да глупой?
— Ну, видно, так оно и есть, доктор. Мне и Андрей говорит: «Ты у меня со странностями». Вот, скажем, другие женщины абортных детей за детей не считают. А я их среди своих детей числю.
— Это что же еще? — Я даже отвлекся от своих мыслей, а то ведь уже хотел прервать ее и начать осмотр.
— Дурость, дурость! Я и сама знаю. Ну да уж вам скажу. Никому не говорю, а вам скажу. Снятся мне они, доктор. Не все время, конечно. А перед абортом обязательно ребенок приснится. И после.
— Эка вы нервная!
— Да вроде и нет. А снятся. Первый приснился, будто я в зеркало гляжу, а сзади, из-за спины моей — лицо в зеркале, не резко, а как в тени. Свое ясно видела, только на себя я не глядела. А из-за спины — его, сына моего, лицо. Не детское уже. И я вроде знаю, что это каким бы он стал, если бы я… И — скажу уж и это вам: из всех моих детей это был лучший. Я знаю. А потом зеркало, что ли, замутилось. Или отодвинулось оно, лицо.
— Ну это мистика, милая.
— А двух других, нерожденных моих, за руку на зеленый луг свела. На один и тот же. Перед самым абортом приснятся. А как сделаю, последний раз покажутся. Уже взрослые какими бы стали… А потом пропадут.
— Нервы это, Катенька. Внушаете себе. Поверьте мне, Катюша, дети рождаются не с точным планом, какими станут. От многого зависит, какими они вырастут. Даже внешность может быть или такой, или другой. От многого-многого зависит.
— Оттого, может, и вижу смутно.
— Бросьте, Екатерина Семеновна, забудьте.
— Да я и не вспоминаю часто. А только когда вот придет.
— А сейчас? — задал я почему-то дурацкий вопрос.
— Плохие сны, доктор.
— Ай-яй-яй, опять сны. Давайте-ка мы лучше посмотрим, послушаем твоего ребеночка.
И только взялся за стетоскоп, забыл и Катю и неуверенность свою. Опять я слышал сердцебиение плода, и даже очень хорошо. И головка и части плода — все прощупывалось. Но вдруг как-то явственно стало — не слишком ли близко, прямо под рукою плод? И тут же пот прошиб: господи, да не в н е м а т о ч н а я л и э т о д о н о ш е н н а я б е р е м е н н о с т ь?!
Но ведь чепуха, не может этого быть, абсолютно не может! Не может быть, потому что не может, никак не может этого быть! Д о н о ш е н н а я в н е м а т о ч н а я! В пустыне может ли вырасти райское древо? На камне, в магме, на астероиде, в огне термоядерном? Нет, конечно. Со времен Гиппократа родилось — сколько? — пусть десять миллиардов людей, пусть двадцать, если желаете! И вот за всю эту миллиардную историю, за все эти неисчислимые рождения каждый случай доношенной внематочной беременности наперечет — как невероятное происшествие, как величайшая редкость.
Когда мы, тогда еще салаги-студенты, спрашивали нашего профессора, почтенного Арама Хачатуровича, как часто случается доношенная внематочная, он говорил:
— Да, дорогие мои, в прин-ципе — я говорю, в принципе! — такое случается. Слу-ча-ется случиться! Потому что нет ничего, что не могло бы случиться. Уж если случились мы с вами, дорогие мои. Если случились жизнь и человечество. Так вот, случается, да. Но случается, скажем так: редко. Это большая редкость. Это чрезвычайная редкость. Боюсь вас разочаровать, но это случается столь редко, что практически — я говорю, практически — исключается. Считайте, что этого не бывает. Как в том анекдоте: «Бывает, бывает… такая никогда не бывает».
Очень ясно я вспомнил Арама Хачатуровича: и его слова, и сумрачные глаза, и мягкий веселый голос, и лицо с резкими, сильными чертами, и усталость, и печаль, которые проступали сквозь его восточную любезность и шутливость.
Недавно посмотрел я в зеркало и даже испугался — из зеркала на меня смотрел не я, а старик Арам Хачатурович, которого давно на свете нет. Никогда не думал, что я, полуполяк-полурусский, когда-нибудь стану похож на этого армянина. Или это не индивидуальные черты, а профессия и возраст? Он казался нам стариком, но ведь был, наверное, не старше меня теперешнего.
Все это я сразу вспомнил — самым верхним, безотчетным сознанием. А то, что шло гуще и ниже, полихорадив, выдало на-гора признаки внематочной беременности. И ведь никогда мне не нужно это было раньше и вряд ли когда-нибудь должно было понадобиться. Но, верно, готово наше сознание даже к самому невероятному!
Вспомнил я среди прочего один — из вернейших — признак: если внематочная доношенная беременность, должна прощупываться рядом с плодом, рядом с ребенком выпуклость — купол матки. И вот был, был ведь этот купол рядом с ребенком!
Все сходилось, все было так. Но курам же на смех: именно в моей практике какой-то там наперечет на памяти человечества случай доношенной внематочной!
Теперь уже я с пристрастием допрашивал: как было с абортами и после абортов? Ага, последний аборт сопровождался нарушением цикла, анемией. Видно, выскребли подчистую, как смывают, пускают по ветру с полей гумус, так что и корней пустить некуда. «И была земля безвидна и пуста, и тьма над бездной». И после этого, третьего, аборта долго не беременела. До вот этого раза. Даже и довольна была. Только вот девочку хотелось.
— Голова кружилась во время тех приступов, Екатерина Семеновна?
— Уж и не знаю. Дурно мне было, вроде как и проваливалась я в бесчувствие. Кружилась, да.
И опять смотрю, и опять думаю, и вопросы за вопросами.
Но уже знаю. Уже почти не остается сомнений.
В ту ночь мне позвонил Юрка Борисов. Изредка мы перезваниваемся. А тут близился праздник, жены уже созвонились.
— Постой, постой! — напористо говорил Юрка. — Подожди, ничего не случится с твоими роженицами, если ты уделишь пару минут старому другу. Ну что, что там у вас: разрыв свода, что ли?
Хохмач-самоучка, ему всегда кажется, что это профессиональный шик — грубоватая шутка с анатомическими подробностями. Человек он, в общем-то, мягкий, тем больше ему нравятся жесткие анекдоты.
Чудак выскакивает на бруствер окопа и кричит заполошно: «Что вы делаете? Куда вы стреляете? Здесь же люди!» В анекдотах так много чудаков, не понимающих, что такое жизнь. Детей гонят в газовую камеру. Мальчик несет, прижимая к себе, котенка. Полицай — другому полицаю: «Побачь! Вот же садюга! Такой малой, а вже садюга: котенка у камеру!» А еще любимые Юркины шуточки, тоже с медицинским уклоном… Ругнулся вдруг: «Зародыш тебе под язык!» И я перестал его слышать.
Чего только не толклось, не проносилось, не возникало и вытеснялось в моей голове.
Слон Хортон, согревающий птичье яйцо под снегом, под дождем, под градом, под смех и улюлюканье. И только насмешку не смог он превозмочь — слез с дерева и побрел прочь.
И — как это?
Точно, только в такие минуты наши клыкастые, ушастые морды и становятся лицами!
Слон Хортон промелькнул со своим просветленным лицом, как и альфа-частица, что однажды в миллиарды лет проскакивает сквозь непререкаемую стену ядерных сил. Один только раз в миллиарды миллиардов лет вопреки величайшей механической инерции, уравнивающей все до ничтожества смерти, — возникает жизнь. Возникает и в великом своем детском негативизме говорит каждый раз «да», когда эти законы говорят «нет», — и «нет», когда законы говорят «да». И говорит до тех пор, пока ее «нет» и «да» сами вырастают в законы. Вот и все — тем и жива природа, что ее законы могут делать такие сальто, что превращаются в свою противоположность, и никакой тебе обреченности, а просто, как сказал бы Ежи Лец: «Умей превратить свою камеру в кабину космолета».
