Читать книгу 📗 "Чистенькая жизнь (сборник) - Полянская Ирина Николаевна"
Мелькнула восторженная мысль, что между «редко» и «никогда» а-громадная разница! И хоть явно где-то я уже это читал, но что мне было за дело! Жизнь свободу свою тоже строит из того, что дано. «Сам бог бы не создал ничего, не будь у него матерьяльца». Чего только не выстроишь из того, что есть! Только бы б ы л о!
И об «антропном принципе». Я плохой читатель. Что бы я ни читал, все сопоставляю со своей профессией, все перевожу на беременности и роды. Это я у сына в каких-то его научно-популярных книжках вычитал про альфа-частицу, которая однажды в миллиарды лет умудряется так искривиться, что проходит сквозь непроходимое. Воистину прав Лукреций: не прямизна, а кривизна — свобода мира! И представлялась мне альфа-частица младенческой головкой, которой надо пройти сквозь то, что у́же ее самой, — и тогда кости черепа заходят друг за друга, и сизым гребнем идет сплющенная головка там, где проход ей как бы и запрещен.
И про «тонкую подстройку» независимых структурных единиц Вселенной читал я в другой какой-то книжке, снятой с полки в комнате сына: что, возможно, только и есть одна такая Вселенная, в которой осуществимы жизнь и разум, как в нашей Солнечной системе, возможно, только на Земле и существуют они. И думал я с тревогой; хорошо, конечно, коли некий бог, или счастливое совпадение, или самоорганизация подогнали одно к другому. Но вот что-то испортило здоровую землю, здоровую женщину: химикаты ли, аборты ли, вирусный грипп, выветривание, сквозняки на лестничных площадках, муж ли какую-нибудь заразу подкинул, йодом ли дала себя ошпарить знахарке, — и обиженная земля и не очень-то сберегаемая женщина стали бесплодны. И все-таки жизнь воскресла, затеплилась — хрупкая, ненадежная жизнь. Трех отвела ты, Катенька, на цветущий луг, а этого решила доносить, а оно, дитятко-то твое, совсем не там укоренилось, того и гляди само погибнет и тебя погубит…
Да, вот оно, случилось чудо, и почему мне, именно мне, на меня возложено спасти несвоеместное дитя? Но кому же и отвечать, как не тому, кто дозрел до вопроса? Будто заранее было задумано: кто спросит, тому и отвечать. Да ведь кому же и отвечать, как не тому, кто угадал, где и что зародилось и готово погибнуть? И у слона Хортона становилось вдруг лицо Арама Хачатуровича, с темными, не то трагическими, не то усталыми, не то просто сгустившимися к старости глазами, и этому лицу не мешал горбоносый хобот. И голос у слона Хортона был учтивый и хрипловато-низкий. Вообще слон Хортон был темнокож и трагичен, как негр-саксофонист, и хобот был у него, как саксофон, изогнут…
Когда, измученный, заглянул я в палату Кати, она тихо спала на боку, и рядом с нею и в ней спал ее ребенок, которому уж точно не судьба была бы появиться. Спало ее дитя и ее возможная гибель, спали мать и дитя, слитые любовью, решением и случаем.
В кратчайшие сроки собрал я консилиум — подтвердить или опровергнуть мой диагноз. Доложил. Вызвали Катю, посмотрели. Написал я: «Внематочная доношенная беременность». По таким-то, таким-то данным. Спрашиваю:
— Ну что, коллеги, уважаемые доктора, согласны?
— Да что же, пожалуй, — говорят коллеги.
— Так подпишите.
Мнутся. Не верится им все-таки. Позора на весь город — что город, на всю страну! — боятся. Смеху потом, если ошиблись, на долгие годы: «Как это вы там, в своей тмутаракани, установили доношенную внематочную беременность!» И сколько потом ни отбивайся — мол, был у нас чудак такой, Антон Аполлинарьевич, самому пригрезилось, и нас, дураков, убедил, — ан все равно позор. Но и прогноз-то какой — если действительно внематочная, промедление не то что смерти подобно, а и есть смерть. Мнутся.
— Ну, доводы против имеются? Что можете предположить другое? Что думаете? Предлагайте свой диагноз.
Молчат. Повздыхав, один за другим все же подписывают и уходят несколько поспешно — о чем теперь говорить? Теперь, пока не вскроешь, ничего не узнаешь.
Да и мне уже не до разговоров. Теперь я уже и рад бы, чтобы ошибкой это оказалось. Ведь если не ошиблись, если и в самом деле доношенная внематочная — в какую сторону ни кинься, какую ни избери дорогу, всюду ждут катастрофы. Все-все предусмотреть, и не опоздать, и не забежать вперед. Так уж всегда с чудом — потребны немыслимые предусмотрительность и работа.
Испросил разрешения оперировать во второй гинекологической больнице — там аппаратура лучше: принудительное дыхание, наркозный аппарат, все, что достигнуто нового в технике родовспоможения на самый крайний случай. И чтобы оперировал я сам.
Полную хирургическую бригаду мне дали. Ассистировал главный врач этой больницы. Анестезиолога первоклассного отрядили.
Начали. Заснула Катя, отключилась от мира. Вроде только экраны от нее и остались — кривые пульса, дыхания. И тело, несущее ребенка.
Мой ассистент, вижу, делает все, что нужно, а не верит. Но до того ли мне — верит, не верит, лишь бы делал все как надо. Идем сантиметр за сантиметром. Мы же не знаем, что ждет нас. Только догадываться можем. Последний разрез, осторожный — и вот она, матка, а рядом — рядом, не в ней! — живой ребенок. И стенка, прикрывающая его, как папиросная бумага. И воды — прямо в полости. Господи боже мой, да легче было жизни возникнуть на Марсе, Венере, астероиде каком-нибудь каменистом, чем этому ребенку развиться в брюшной полости. И вот она была, жила, существовала. Девочка. Это сейчас удивление, изумление. Задним числом. А тогда только тюкнуло: да, угадал. И, вынув плод, перерезали пуповину и в руки — второму ассистенту. И сестричка вытерла пот у меня. Потому что перед нами страх божий, сама Катина смерть — плацента лежит на кишках, срослась с ними. Оторвать ее — и тотчас десятки сосудов, питавших ее, зафонтанируют одновременно, перевязать их в секунды невозможно, и все — гибель Екатерине Семеновне. Оставить куски плаценты, надеясь на постепенное рассасывание — тоже великий риск.
— Что будем делать, коллеги?
Оставили. Лечили.
Прошли недели, прежде чем я успокоился за жизнь Кати.
Все это время я почти не вспоминал о девочке, которую проворонил нерасторопный ассистент. Винить его не имел особого права — минута замешательства, не сумел мгновенно прочистить дыхательные пути, а ребенок слаб, на последнем пределе, еще не дышит, а, уже перерезана питающая пуповина. Тут мгновенье, замешка — и кончено.
И все же — сказать ли, завидев его в городе, я сворачивал в сторону, не мог видеть. Обходил — и забывал. Пока что.
Но вот за Катю я успокоился, и тут-то обрушилось на меня: могли, могли спасти, не спасли! Я не спас! Такою тоской, такою болью обрушилось. Места себе не находил. Метался. Даже у психиатра побывал.
— Вы переработали, переутомились, Антон Аполлинарьевич, — сказал он мне с профессиональными мягкостью и доброжелательством. — Вам не в чем себя упрекнуть, дорогой. Это у вас нервное истощение, депрессия. Давайте-ка попробуем мякенькие антидепрессанты.
Антидепрессанты я выкинул. И, видимо, не прав был. Потому что как раз в эти дни случилась моя безобразная выходка, ссора с Юркой Борисовым. Такой вечер отдыхающим людям испортил — шашлыки, сухое вино на лоне самой что ни на есть природы. Он-то ведь с самыми добрыми намерениями — за честь друга болея: чего это я до сих пор статью о нашем случае доношенной беременности не написал, рас-поз-нанной доношенной, смелый, блестяще подтвердившийся диагноз, редкий случай, спасенная женщина!
— Ребенок погиб, — объяснил я.
Никто и ухом не повел.
— Девочка погибла, — объяснил я.
Все немного уже опьянели, были полны благожелательности, поэтому в несколько голосов:
— Ты в этом виноват?!
— Ты отвечал за ребенка?!
Как дирижер, снижающий звук, Юрка сделал жест, утишающий споры. Он имел сказать существенное — что смертность ребенка при доношенной внематочной составляет до восьмидесяти пяти процентов.
— И смертность матери, кстати сказать, ты это знаешь, Антон, тоже немалая, тем более как в этом случае — плацента на кишках!
