Читать книгу 📗 "Изъятие - Кайзер-Мюльэкер Райнхард"
Однако, чтобы запереть поросят в новом стойле, потребовалась уйма времени. И всё из-за меня, потому что я постоянно делал что-нибудь не так — или, допустим, движение делал правильное, но слишком рано или слишком поздно; а один раз я даже шлепнулся. Мы вышли на улицу и постояли на свежем воздухе, я жадно вбирал его в легкие. У меня закружилась голова, и я прислонился к стене; кирпичи вокруг дверного проема были почти черные от грязи. Я заметил, как женщина взглянула сначала на меня, потом на Флора. Не успел я толком передохнуть, как они уже вернулись в свинарник. Я последовал за ними через две-три минуты. Флор чистил пустой загон струей под большим напором; я подошел слишком близко, и в лицо мне полетели брызги грязи. Я с омерзением отвернулся и только тогда заметил, что вода — или грязь — приятно освежает. Жена разбрызгивала пенное средство там, где основная грязь была уже вычищена. Она прервала работу и что-то мне сказала, с некоторым запозданием я понял смысл сказанного: мне предлагалось заняться уборкой в проходе. Совсем недавно он был еще чистым, но теперь, в самом деле, весь оказался истоптан. Не успел я прибраться в проходе, как Флор крикнул, чтобы я бросал это дело и шел за ним, и мы опять вернулись в первый свинарник. Тем временем подъехал грузовик, женщина что-то крикнула и ушла. Вслед затем раздался громкий звук, не смолкавший четверть часа или дольше, — это напоминало вой невыносимо громкой сирены. Звук наконец прекратился, грузовик уехал, и женщина вернулась к нам. Она сняла свою синюю куртку, и я обратил внимание на ее мускулистые руки и на вены, проступавшие под кожей.
Мы проработали до вечера, с двумя небольшими перерывами, причем я и в перерывах почти ничего не ел, только воду пил. Часов с пяти я ждал, что он вот-вот отпустит меня домой, но только в полвосьмого Флор сказал, что на сегодня хватит. Он указал на каморку, откуда утром достал для меня вещи. Это была котельная; в углу висел маленький умывальник.
— Хочешь, умойся там, — сказал он.
— Спасибо, — ответил я, принес из машинного сарая свою одежду, умылся и переоделся. Свернув комбинезон, я положил его вместе с перчатками на резиновые сапоги, которые выставил рядом с прочей небрежно расставленной там обувью.
Флор закрывал ворота машинного сарая, когда я направился к автомобилю.
— До завтра, — сказал я.
— Ага, — сказал он и почесал в затылке. — Только не опаздывай так сильно. Мы обычно начинаем в пять.
Дома я сразу же отправился в душ. Я долго стоял под струями горячей воды, несколько раз намыливался, усиленно тер щеткой ногти и пальцы, дважды вымыл голову шампунем. Наконец выключил воду и вышел из кабинки. Вытерся, переоделся в чистую одежду. И еще раз позвал кота, который, когда я вернулся, сидел у двери, но тотчас удрал, лишь только я протянул к нему руку. Пустое дело, он не показывался, точно чувствовал себя обманутым или, по меньшей мере, оскорбленным. Я закрыл за собой дверь и, с непросохшими волосами, отправился к Инес. Меня здорово приободрила скорость — я ехал быстро и срезал повороты, что недурно удавалось и на «Сеате» с его довольно низкой посадкой, — бодрил и зимний воздух, обдувавший виски через приспущенное стекло.
Я опасался, что она не откроет, — мы в тот день условились в семь; но она отворила дверь и поздоровалась со мной, как обычно. Единственное — она не спросила, чего я желаю выпить, а повела прямо в спальню, где на ночном столике стояла наполовину сгоревшая свеча.
Пока мы раздевали друг друга, пока я наслаждался терпким ароматом джина на ее губах и языке, я спрашивал себя, заметит ли она что-нибудь, заметит ли, что моя кожа пахнет не так, как обычно, что она пахнет как кожа другого мужчины, — и вдруг на меня снизошло счастье, самому мне непонятное блаженство.
— Что с тобой?
— Ничего. Иди ко мне.
В странную историю я, однако, ввязался. Целый день я чувствовал себя уязвленным, и дальше буду так же себя чувствовать. А виновник моих расстройств, пожалуй, ничего такого и не хотел. Но не унижать меня он не мог, оттого что я сам его к этому провоцировал — провоцировал каждодневным своим появлением, то есть на известный период каждодневным. Я сам хотел, чтобы он меня унижал. Почему мне этого хотелось? Пусть он оставит Инес в покое, исчезнет! А все, что происходило сейчас, казалось мне необходимой подготовкой. Если бы я — приведу пример моих тогдашних прожектов — однажды ночью расклеил на дверях свинарников большие фотографии, на которых он был бы запечатлен вместе с Инес (впрочем, такие снимки нужно было еще раздобыть), то я мог бы твердить себе: он так меня унизил, он ничего другого не заслуживает… Я рассмеялся, представив себе, чего бы такого я мог еще отколоть, — и тем не менее я хорошо понимал, что ничего забавного во всем этом не было, что тут нечто совсем иное, не просто шуточка для препровождения времени, выдуманная со скуки. Или Инес стала для меня настолько важна? Нет, дело было не в том…
Хотя до выходных я проработал всего три дня, но чувствовал себя вконец измученным, разбитым. В субботу я проспал до десяти и днем был не в состоянии чем-то заняться. Вечером набросал две коротких заметки и отослал их Паркеру, которого уведомил, что несколько недель вынужден буду работать меньше обычного и не смогу часто появляться в редакции, а тот в ответ только хмыкнул и сказал, что отлично меня понимает. Будь его воля, он сделал бы то же самое, да только он не может себе этого позволить, не может «отчалить». «Капитан обязан оставаться на борту», — произнес он с особым ударением. На это я ответил, что у меня ситуация временная и я совершенно не собираюсь отчаливать.
В воскресенье усталость еще не отошла, руки и плечи ломило хуже, чем накануне, но все же я проснулся рано и провел весь день в гостиной, сидя с книгой в кресле, положив ноги на низкий стеклянный столик. Кот, в субботу опять объявившийся, дремал рядом со мной и время от времени урчал на особый лад — требовал, чтобы я его погладил.
В понедельник в пять утра я вошел в свинарник. Флор с женой — ее звали Гемма (в моем присутствии Флор к ней по имени не обращался, но на кухонном столе лежала сельскохозяйственная газета, присланная на ее имя, таким образом я узнал, как ее зовут, а заодно выяснил, что раньше мы ни разу не встречались) — с трудом волокли за задние ноги дохлую свинью; протащив по проходу, они оставили ее у противоположной двери. Гемма взяла свисавший с водопроводного крана кусок полупрозрачной ткани, напоминавшей тюль (такую я раньше видал на грядках с овощами в полях и садоводствах), и прикрыла тушу. Сделав несколько шагов, я остановился.
— Доброе утро, — крикнул я.
Флор со всей силы хлопнул ладонью по кафельной стенке — звук был как от удара плетью — и заорал:
— Ты куда пропал?
Я испугался. До сих пор с выдержкой у него было все в порядке. Безусловно, я выглядел провинившимся: до меня только сейчас дошло, что я совершил ошибку. Я не учел, что они работают без выходных. В то же время стало очевидным, что они все-таки во мне нуждались, каким бы недотепой я им ни казался.
— Виноват, — ответил я.
— Или являйся вовремя, или не приходи вовсе, — сказал Флор, опустив руку.
С тех пор у меня долго не было ни единого свободного дня.
Прошло около трех недель — начался новый год, а с ним и сильные морозы, — и я настолько втянулся в работу, что она уже не выматывала меня без остатка. Иногда я умудрялся поздним вечером отослать хоть что-то в редакцию, и даже статьи для своей еженедельной колонки отправлял пунктуальней, чем раньше. Я чувствовал, как мое тело становится более крепким, упругим, и сама моя походка изменилась: я иначе поднимал ноги, шире ступал. Только к вонище я так и не сумел привыкнуть, несмотря на то что со второго дня надевал маску. Эта разъедающая вонь вызывала у меня (как и у Флора с Геммой и даже, по моим наблюдениям, у некоторых свиней) неотвязный сухой кашель, болезненный и мучивший меня особенно перед сном.
Я очутился здесь, поддавшись странному, незнакомому чувству; для меня оно было настолько новым, что я просто вынужден был что-то предпринять, лишь бы избавиться от этого душевного дискомфорта. Сейчас я уже убедился: от того, что меня сюда привело, почти ничего не осталось. Когда же успело улетучиться то, от чего я так страдал или думал, что страдаю? И униженным я себя больше не чувствовал. Теперь все это действительно походило на игру, выдуманную со скуки. Я уже было решил, что сам перед собой разыграл какую-то комедию, разыграл, будто способен глубоко чувствовать… Мой приезд сюда — всего лишь глупая шутка. Я мучился из-за Флора? В сущности, я испытывал к нему почти что жалость. Я жалел его потому, что он каждый день с окончания школы (а пожалуй, еще и раньше, ведь его родители тоже держали свиней, притом, судя по скупым рассказам, делами заправляла мать) пребывал в этой вонище, образуемой миазмами и испражнениями одиннадцати сотен свиней, больших и малых, в вонище, которая была гаже, чем в самом мерзком вокзальном сортире; причем с течением времени эта вонь только усилилась, сделалась еще более ядовитой, потому что хозяйство его сильно разрослось, как и другие фермы, не обанкротившиеся вконец. Мне было его жаль, потому что он по-прежнему не мог себе ровно ничего позволить: для поддержания фермы необходим был каждый грош, а сейчас каждый цент, и долго еще будет необходим. Здесь не было никаких излишеств. Еда, которой они питались — и я вместе с ними, состояла из того, что было выращено в усадьбе: картошка, капуста, кусок мяса (поначалу я это мясо, надо сказать, проглатывал с трудом, и не только оттого, что оно всегда было жестким). И запивали все это водой из глиняного кувшина, на котором затейливой вязью было выведено «Муст — урожай 1991 года». Вообще же еда рассматривалась как вынужденный перерыв в работе, и будь такое осуществимо, они бы от него отказались. Лишь изредка я видел, чтобы Флор остановился и передохнул; тогда он куда-нибудь усаживался — на какую-нибудь сельскохозяйственную машину, или на противовес, или на капот моего автомобиля, а то и просто приседал на корточки, как азиат, там же, где и стоял. Тогда он смотрел в пространство, прямо перед собой, а в руках неизвестно откуда появлялась матовочерная трубка из бластированного бриара, с большой чашечкой и черным изогнутым чубуком, — ее, наверно, сделали в Родезии, как почти все трубки, оставшиеся от моего дядюшки и красовавшиеся на деревянной подставке в стеклянном шкафчике у меня в гостиной.
