Читать книгу 📗 "Не упусти - Лено Катрина"

Малышка. Милая. Сорока.

Сколько имен может быть у одной девушки?

– Прости, что не пришла вчера, – сказала Маргарет, заходя в палату и давая плотному тошнотворному сиянию верхних ламп омыть ее светом.

– Ни за что не извиняйся, – ответила Энн-Мэри. – Ты уж точно не должна извиняться за то, что не пришла в это ужасное место.

– Все не так уж плохо. Гляди.

Сорока указала на поднос матери, где вместо желе на десерт лежала нераспечатанная упаковка рисового пудинга.

– Я подала официальную жалобу, – сказала Энн-Мэри и попыталась улыбнуться, но улыбка быстро превратилась в гримасу, а потом – в мучительные всхлипы, от которых содрогалось ее худое тельце.

Сорока решила быть послушной дочкой, делать то, что положено (на случай, если кто-нибудь будет следить), поэтому бросилась к плачущей матери и обняла ее, поглаживая по волосам и нашептывая слова, которые, как она надеялась, ее успокоят.

В конце концов плакать Энн-Мэри перестала, но еще цеплялась за Сороку мертвой хваткой, как будто знала, что та уже тогда боролась со своим телом, которое кричало ей бежать, убираться оттуда, ползти в Близкий и никогда больше не возвращаться. Но можно ли? Может ли она уйти в другой мир и исчезнуть навсегда?

Сорока осторожно высвободилась из объятий матери и посмотрела на нее. Лицо Энн-Мэри покраснело и покрылось пятнами, а из уголков глаз еще текли упрямые слезы.

Маргарет почти сочувствовала ей. Потом перестала, но затем снова попыталась, потому что это ее мать и Сорока должна была помочь ей стать радостнее, почувствовать себя хорошо и спокойнее. Однако она лишь хотела, чтобы мать перестала всхлипывать. Чего Энн-Мэри, похоже, не собиралась делать в обозримом будущем.

– Вот, доедай свой обед, – сказала Маргарет и услужливо наколола вилкой какую-то подрагивавшую гадость на тарелке матери. – Тебе нужно набраться сил.

Эту фразу она слышала в фильмах и сериалах: «Вам нужно набраться сил». Ей казалось, что это хороший совет, учитывая все обстоятельства.

Энн-Мэри открыла рот, и Сорока сунула в него еду, думая о смене ролей, о том, как воспитатель становится воспитанником, о том, как мать становится все старше и старше, пока не вернется в подгузники или не умрет от пьянства, прежде чем ей представится возможность состариться.

Они вместе опустошили тарелку с едой, затем Сорока отодвинула поднос от кровати, а Энн-Мэри посмотрела на нее так, будто снова собиралась заплакать. Она протянула руку к букету цветов, который Маргарет купила на ее же деньги. Кто-то поставил его в вазу. Энн-Мэри зажала лепесток большим и указательным пальцами и дважды громко икнула.

– Прости меня за все, через что я заставила тебя пройти, – сказала она.

Сорока хотела ответить что-то вроде: «Ну, по крайней мере, я не застукала тебя трахающимся с дядей», но вряд ли момент был подходящий. Поэтому она села на край больничной койки и попыталась изобразить на лице сострадание:

– Не надо передо мной извиняться.

– Конечно, надо. Мне за многое нужно извиниться. Я это знаю. От меня уехал твой отец и сестра, и это чудо, что не уехала ты.

Это заинтересовало Сороку: Энн-Мэри впервые намекнула на то, что проступки ее мужа могут быть отчасти и ее виной.

– Что значит «отец от тебя уехал»?

– Нет никакого оправдания тому, что он сделал. Так что не думай, что я его оправдываю, – пояснила Энн-Мэри. – Я просто хочу сказать, что знаю – в расторжении брака есть и моя вина.

Сорока поймала себя на том, что гадает, не впервые ли за шесть с лишним месяцев у нее состоялся разговор с трезвой матерью. Она вспомнила, что когда-то Энн-Мэри не пила по четыре-пять стаканов, была умна и вдумчива, рассматривала вещи под разными углами. Это было так похоже на нее – исследовать собственную роль в измене и предательстве мужа.

Но это слово.

– В каком смысле «расторжение»? – спросила Сорока.

Энн-Мэри убрала руку с букета и постучала по папке с бумагами на прикроватном столике:

– Видимо, полгода просьб о прощении – это предел твоего отца. И я не виню его, Сорока. Надо было ответить на его звонок. Надо было хотя бы взять трубку, чтобы сказать ему: я не буду ее поднимать, понимаешь?

– О чем ты?

– Он приходил меня навестить. В пятницу, а потом еще раз, сегодня утром. У нас был долгий разговор, и мы оба согласны, что пришло время оформить все официально.

– Что оформить официально? – спросила Сорока, хотя, конечно, уже знала. Холод в животе сбил ее с толку: разве не этого она хотела? Чтобы отец ушел, исчез?

– Мы с твоим отцом разводимся, – сказала Энн-Мэри. На несколько мгновений воцарилась тишина. Сначала Маргарет считала секунды тишины, потом сбилась со счета, потом начала считать заново, потом мать взяла ее руку и нежно сжала:

– Сорока… ты знаешь, как связаться с сестрой? Мне нужно кое-что ей сказать. Вам обеим.

При упоминании о сестре Маргарет резко подняла голову и покачала головой:

– Эрин сменила номер. Я же тебе говорила.

– Знаю, но еще я знаю, что она уехала не так далеко. Я подумала, может, ты съездишь в кампус? Может, попытаешься найти ее? Твой отец… он говорит, что надо позволить Эрин решать самой. И я с ним согласна, но… она – моя дочь. Надо было попытаться найти ее раньше. Надо было поехать в кампус и заглядывать в каждый открытый класс, пока она не нашлась бы.

Сорока никогда не ездила в колледж Фэрвью, даже до того, как Эрин уехала, несмотря на то, что он был так близко, и несмотря на то, что автобус шел прямо от Дали до центра кампуса. Эрин всегда была слишком занята. Даже до того, как уехала, всегда был миллион причин, почему в эти выходные не получится, почему в этом месяце не может быть и речи.

Когда Эрин ушла, Сороке такая мысль и в голову не приходила. Так унизительно умолять ее вернуться.

А может, Маргарет знала: это ничего не изменит.

Эрин не вернется.

– Ничего страшного, – сказала Энн-Мэри после того, как Сорока не ответила. – Я просто решила проверить. Она – твоя сестра, я никогда бы не подумала…

Что она оставит меня здесь тонуть?

Именно это и хотела сказать Сорока, но не стала. Однако эти слова все равно произнес задыхающийся голосок, раздавшийся будто из-за ее плеча и со всех сторон одновременно. Маргарет быстро повернула голову, ожидая увидеть доктора Чо или кого-нибудь из медсестер, решивших пошутить, но там никого не было. Как в тот раз, возле бассейна.

– Милая? – спросила Энн-Мэри, крепче сжимая руку Сороки.

– Я не… Прости… ты что-нибудь слышала?

Губы Энн-Мэри сжались в тонкую недовольную линию. Она посмотрела мимо дочери на открытую дверь коридора:

– Один больной напротив меня так громко включает телевизор. Я уже несколько раз жаловалась.

От такого простого объяснения Сороку охватило облегчение, и она почувствовала, как расслабляется:

– Да, наверно, это телевизор. В общем, нет – я ничего не слышала от Эрин с тех пор, как она уехала. И связаться с ней никак не могу.

Энн-Мэри кивнула, как будто именно этого она и ожидала:

– Я позвоню в колледж. Они передадут ей сообщение. Я ведь ее мать.

Но пока Сорока сидела на больничной койке матери, она невольно задумалась, что, по мнению Энн-Мэри, должно быть ей позволено только потому, что она – чья-то мать. Отбор яйцеклетки и спермы, души, сердца и мозга был настолько случайным, что оставалось загадкой, почему Сорока не родилась в семье, живущей на сыром побережье Шотландии, и не проводит сейчас дни за рисованием овец, чтобы семья знала, как отличать своих мохнатиков от чужих. Это непостижимая, необъяснимая воля судьбы, которая привела ее сюда, в Далекий, и сделала дочерью Энн-Мэри и Габриэля Льюис, младшей сестрой Эрин Рэйчел, племянницей женщины, которая шестнадцать лет спустя все испортила, забравшись в постель к мужу собственной сестры.

Заявление Энн-Мэри «Я ведь ее мать» ничего не значило в великом замысле, ведь великий замысел говорил о том, что люди – это невозможное сочетание миллиарда разных случайностей, сложившихся в верном порядке, которые привели к заселению планеты, к эволюции людского (мужского и женского) рода, к последним родовым потугам и воплю Маргарет Люси Льюис, когда ее первый раз положили в красные, потные руки ее матери, которой могла оказаться Энн‐Мэри или любая другая женщина из сотен миллионов на очень большой планете Земля.