Читать книгу 📗 "Метод инспектора Авраама - Мишани Дрор"

– Мне адвокат не требуется, – сказал Зеев. – Если будет нужно, я готов поговорить с Ави Авраамом. Уверен, он все поймет.

– Тогда позвони ему, – сказала его жена. – Давай не будем ждать. Я не могу с этим тянуть.

Это было странно.

Визитная карточка Авраама, в конце концов, нашлась в черной тетради. Про то, что он сунул ее туда, между обложкой и последней страницей, Авни вспомнил только после того, как перерыл все в кошельке, в портфеле и в ящиках письменного стола.

Михаль пришла на балкон следом за ним и стояла рядом с Эли на руках, пока он слушал голос Авраама с другого конца провода. Зеев сказал, что ему надо с ним встретиться по одному делу, и инспектор ответил, что встретиться не сможет до воскресенья или понедельника, потому что он за границей. Инспектор спросил, есть ли у Зеева какая-то срочная информация по поводу расследования, и учитель сказал, что нет и что он звонит несколько по другой причине. Авраам посоветовал ему обратиться в полицию, но Авни объяснил, что готов говорить только с ним. Голос полицейского звучал как-то по-другому и отдаленно, будто его хозяин захвачен какой-то душевной бурей.

– Тогда я подожду вашего звонка до воскресенья. Скажите, когда вам удобнее, чтобы я пришел в участок? – спросил Зеев и распрощался.

Михаль уехала к родителям – подумать, и Авни остался в квартире наедине с собой. Наступил вечер. Зеев не осмеливался приблизиться к балкону, глядящему на улицу, где идущие мимо люди могут задрать голову и увидеть его. Только тогда он понял, что, в общем-то, все кончилось. Все, что открылось в нем две недели назад, закрылось. Двери и окна, другой человек, то, что в нем, это его рождение, Михаэль Розен, писательство… Писательство, которое ждало многие годы. Яростная реакция Михали и разговор между ними сделали эту идею, которая так его возбуждала, позорной и наводящей ужас. На семинар он больше не пойдет. И писем больше не напишет, даже себе самому. Черная тетрадь лежала на письменном столе, закрытая, пугающая, как рука, коснувшаяся больного проказой. Авни не стал открывать ее и читать первые строки четвертого письма, начинающиеся с фразы: «Папа и мама, читаете ли вы по-прежнему слова, которые я вам посылаю оттуда, где нахожусь?».

Зееву захотелось выйти из дома и бродить, бродить в темноте, чтобы измотать себя. Довести до изнеможения и ноги, и свой страх. Но это было невозможно. В его воображении, в него со всех сторон и с каждого балкона вперивались бы холодные глаза, которые всё про него знали. Но что знали-то, черт возьми?! Мысль о том, что завтра ему, как всегда, придется пойти в школу и встретиться с учениками и учителями, казалась невыносимой, и он решил, что утром снова позвонит секретарше и отменит уроки. Его так и так скоро уволят. Причин на это не было, но Авни вздрагивал от каждого шороха, как будто в голове у него срабатывала сирена полицейской машины. Он попробовал успокоиться. Выпил большую чашку ромашкового чаю без сахара. Его тошнило и хотелось блевать. Он сказал себе, что Авраам его поймет. Конечно же, инспектор отчитает его, но не арестует. Зеев был в этом уверен, хотя на чем основывалась такая уверенность, было непонятно, разве что на взаимном доверии, которое между ними возникло. И что это Авраам сидит за границей в самый разгар следствия? Может, его поездка связана с поисками Офера? Может, пацану удалось улизнуть из Израиля?

Зеев снова подумал о Михаэле Розене, о его покрасневших глазах и об остром запахе. О его ногах, которые с трудом умещались в маленьком пространстве машины. Учителю стало жаль, что они больше не встретятся. Он не помнил, оставил ли свой адрес и телефон в секретариате Бейт-Ариэлы, и потому не знал, сможет ли Михаэль с ним связаться, чтобы узнать, почему он вдруг исчез посреди занятий. Мысль о том, что люди, которых он знает, дальние родственники и старые знакомые по университету, прочтут об этом в газетах, парализовала Зеева. Неужели и Михаэль прочтет? Ему хотелось прихлопнуть все мысли. Если он потеряет рабочее место, так это и к счастью.

Он сказал Михали, что уйдет из квартиры и на уик-энд поселится в гостинице. Пока не сходит поговорить с Авраамом, пока дела не прояснятся.

– Может, без меня тебе будет здесь спокойнее, – сказал он жене и искренне в это поверил.

Вместо него ушла она, и Авни спрашивал себя, вернется ли назад. Он заснул в гостиной на диване. Заснул перед включенным телевизором и ночью, что необычно, видел сны, которые утром ему с трудом удавалось вспомнить.

Когда открылась дверь, он все еще лежал на диване, под тонким цветастым пледом, который стянул ночью с детской кроватки. Все тело у него затекло. Очень медленно, не сразу ему припомнилось то, что случилось вчера.

Вошла Михаль. Одна. Эли остался у ее родителей. Она присела возле мужа.

– Я жалею, что ушла, – сказала она. – Как ты спал?

– Нормально. Думаю, довольно долго. Который час? Как спали вы?

– Хочу с тобой поговорить; хочу, чтобы ты объяснил мне, зачем сделал это, потому что мне непонятно, что случилось.

– Мне и самому непонятно, – сказал Зеев и впервые со вчерашнего дня заплакал.

– Не плачь, – сказала Михаль. – Мы сдюжим.

– Да нет, это от радости, – отозвался Авни. – Я не верил, что ты вернешься.

Женщина погладила его по светлым волосам, а потом открыла жалюзи на балконе, чтобы пробудить квартиру, и приготовила две чашки кофе. Затем положила на столик в гостиной пачку сигарет и сказала Зееву:

– Я решила, что нам обоим нужно вернуться к курению.

Как в машине времени, возвращающей время назад. Двое суток они не выходили из дома. Почти не покидали диван в гостиной, будто снова были студентами, будто в этот бессонный уик-энд сумели снова прожить эти годы, но прожить по-другому и в воскресенье утром проснуться в мире, в котором не написано никаких писем, в котором они никогда в жизни не встречали Офера и в котором нет нужды являться в полицию. И может быть, они вовсе не спали, потому что хотели бодрствовать, когда случится то, чего оба они боялись.

Они говорили обо всем, кроме писем Офера. О последнем прожитом годе, трудном годе с Эли, о карьерах каждого из них, о переезде в Холон. Они отдалялись друг от друга, сближались и вновь отдалялись. Иногда Зееву казалось, что Михаль его прощает, а иногда вдруг между ними возникало то же чувство шока и непонимания, как и в тот первый миг.

– Когда я прочла эти письма, то поняла, что они говорят больше о тебе, чем об Офере, и потом подумала, что ты должен был послать их мне. Что их истинный адресат – я, – сказала Михаль. – Ты должен был положить в наш почтовый ящик анонимные письма, направленные мне.

– Тебе? С какой стати? – удивился ее супруг. – И это неправда, что они больше про меня, чем про Офера. Может быть, они про нас обоих. Мои родители уже умерли, посылать письма им я не могу.

– Но ты ведь понимаешь, что нельзя было посылать эти письма его родителям, даже если ты решил их написать? Ты же видишь различие между сочинением этих писем и жутким поступком, который ты совершил, послав их?

– Сейчас я не знаю, что и почему мне следует различать. Знаю одно: я боюсь того, что сделал, и боюсь твоей реакции. Полиция мне не важна. Мне важна только ты.

Авни сказал эти слова не для того, чтобы облегчить ей боль. Он сказал их, потому что в этот момент ему и вправду нужно было ее прощение, даже притом что ему было не так уж и ясно, что за грех он совершил.

– Со мной все нормально, ты же видишь, – возразила его жена. – Не обращай внимания на мою реакцию. Они не могут тронуть ни меня, ни Эли. Я боюсь за тебя и пытаюсь понять, что с тобой случилось.

И тогда Зеев ей рассказал. Почти все. Почти сначала. Об ощущении, что это та история, которой он дожидался, и о минуте, когда он понял, что письма будут написаны, и понял, как он их сотворит. О звонке в полицию Авни рассказывать не стал.

В пятницу ночью, в одну из самых тяжких минут их бесконечных разговоров, Михаль снова спросила его: