Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
с латвийскими экспортными предприятиями, и не помню, чтобы в те недолгие годы до советской оккупации он когда-либо испытывал недостаток в работе. После кратковременного трудного старта жизнь снова обрела некоторую определенность. С правительством Ульманиса отец смог ужиться, хотя и не скрывал, что путч, как незаконный способ захвата власти, для него неприемлем; он искренне сожалел о потере успешного в целом и международно-признанного латышского варианта парламентарной республики. С другой стороны, он ценил Ульманиса как крепкого хозяйственника, знатока экономики и по мере возможности вкладывал свой юридический и деловой опыт в народное хозяйство Латвии.
Получилось так, что глобальные перемены совпали с совершенно новым периодом в моем личном развитии. Примерно в то же время я переступила рубеж, отделяющий детство от юности. Внешне я все еще выглядела ребенком и казалась белой вороной среди немецких одноклассниц, уже бегавших на свидания. Однако во всем том, что касалось выкладок разума и всяческих решений, я была для них чем-то вроде авторитета. Смешно же это, надо думать, выглядело, когда я снабжала этих красивых барышень советами по части дел сердечных и психологии. В моем распоряжении были книги и запасы жизненной мудрости, почерпнутой в кругу знакомых, и на советы я нс скупилась.
После переезда семьи в Ригу па постоянное жительство, видя, что творится в Европе, я поняла — пора пересмотреть свои жизненные планы. Родители, как обычно, из уважения и доверия ко мне в эту ревизию не вмешивались, оставляя дочке право свободного выбора.
Сначала я решила сменить школу. При поступлении в Лютершколу одним из главных аргументов было, что в будущем я обязательно продолжу учебу в Западной Европе. Теперь, когда в гимназии оставалось учиться всего три года, ситуация изменилась. Стало ясно, что готовиться следует к
изучению избранной мною исторической науки в Латвийском университете, у которого, к счастью, была отличная репутация. Гимназия имени Лютера для этой цели не подходила. На тот момент я говорила по-латышски лишь на бытовом уровне, и латышской культурной информации, получаемой нами в немецкой школе, было явно недостаточно. Нашлись и другие аргументы в пользу ухода из немецкого учебного заведения. К тому времени я осталась единственной еврейской девочкой на всю школу. Все же могу утверждать с чистым сердцем — я решила сменить школу вовсе не потому, что здесь хотя бы в малейшей степени испытывала проявления ксенофобии, нет, в этой балтийско-немецкой школе все еще царил дух просвещения и гуманизма.
В этой связи на ум приходит эпизод, случившийся в последний год моего пребывания в Лютершколе, следовательно, зимой 1936/37 года. В классе появилась новая учительница латышского языка, которая временно замещала нашу — симпатичную пожилую латышскую даму, отсутствовавшую, не знаю, по болезни или другим причинам. Все очень скоро поняли, что в среде высокородных, по ее представлениям, немецких девушек новая учительница чувствует себя неуверенно, а потому стремится как-нибудь угодить, подольститься. Однажды, войдя в класс после перемены, когда мы еще не угомонились, она произнесла сладким голосом: "Что же это такое! Вы, немецкие девушки, ведь не в жидовской школе или в жидовской лавке!" Гнев охватил меня, но воспитание сдерживало. В такие моменты нельзя поддаваться первому импульсу. В моем распоряжении было 45 минут, чтобы решить, как действовать. Я уже знала: если хочешь кому-то выразить свое презрение или осуждение, самое лучшее делать это с изысканной тонкостью и холодной вежливостью. Это жалит больнее всего. В конце урока я подняла руку: "Госпожа учительница, можно к вам обратиться?" Тихим, спокойным голосом я указала
ей, что наши родители, посылая нас в эту школу, уверены в том, что мы получим не только образование, но и, разумеется, соответствующее воспитание и понятие о поведении. Г1омшо слово в слово все, что ей сказала: "Вы презрительно отозвались о евреях, хотя прекрасно знали, что я еврейка. Вы, как и каждый, имеете право на личные взгляды, меня они не интересуют, однако выражать их в классе в моем присутствии считаю вульгарной невежливостью. Впредь прошу вас это учесть". Свою тираду я произнесла с формально подчеркнутой вежливостью, моя француженка была бы довольна. Учительница на миг потеряла дар речи, покраснела, как помидор, но потом сделала усилие над собой и извинилась: она, мол, не хотела меня задеть. Не знаю, можно ли подобные выходки бытового характера определить как сознательный антисемитизм, явление идеологическое и политическое. Может быть, более четким определением будет юдофобия"} Эдакая психическая напасть, параноидальная одержимость, укоренившиеся предрассудки, которые в определенных условиях могут перерасти в смертоносный фанатизм.
Когда учительница вышла, одноклассницы дружно высказали мне свое одобрение. В вопросах чести нет мелочей. Они оказались потомками рыцарей в лучшем смысле этого слова.
Школа была безупречна. И все же — казалось как-то неэтично учиться в немецкой гимназии в то время, когда в самой Германии правит бал окончательно распоясавшийся, обезумевший от вседозволенности расизм. Так что причин для смены школы было предостаточно. Начала перебирать еврейские гимназии. Они были трех видов, в зависимости от доминирующего языка обучения. Мы выбрали частную гимназию Эзра с латышским языком обучения, она считалась лучшей среди еврейских средних школ Риги как в смысле качества образования, так и культуры латышского языка. Привлекала также возможность факультативно изучать там
и другие языки, в том числе латынь. Наконец я смогу познакомиться и с древнееврейским языком в современном варианте — ивритом. Мне всегда казалось неправильным, что я изучала латынь и греческий, а язык моих далеких предков оставался при этом для меня тайной за семью печатями. Идиш в школе не учили, да и мне он был ни к чему, в нашем кругу им не пользовались. Понимать речь на слух я могла довольно хорошо, потому что идиш сродни немецким диалектам.
Выбор остановился на гимназии Эзра еще по двум соображениям: именно там собралось наибольшее количество моих бывших соучениц из Лютершколы, и, не скрою этот мотив, там учились также и мальчики. Мне как-никак стукнуло пятнадцать. Пришло время в учебе и повседневной жизни поближе познакомиться и посоревноваться с моими одногодками противоположного пола. Учебный год на новом месте начинался осенью 1937 года. Все лето — три месяца — я посвятила освоению латышского языка и литературы, чтобы достичь уровня латышских гимназий. К тому же было необходимо освоить терминологию других предметов на латышском языке. У меня был отличный частный учитель, Тео Голдингер, разработавший свой особый метод обучения латышскому для тех, чьим основным языком был немецкий. Для русскоязычных у него имелся другой вариант. Так сложилось, что в дальнейшем, в послевоенной работе и личной жизни латышский язык стал доминирующим в моем сознании и практике. Я с ним, можно сказать, породнилась и лично, и в творчестве. Поэтому воспоминания эти пишу по-латышски, а не по-немецки, как мне предлагали в Берлине.
В гимназии Эзра я чувствовала себя очень хорошо; вновь увидела там некоторых девочек, с которыми дружила в немецкой начальной школе, например, Нору Минскер, Риву Шефер, — с ней я дружу по сей день. В этой школе я впервые встретила живую общественную жизнь. В
ученическом клубе понемногу начала заниматься делами кино. Были кружки, факультативные предметы. В последние годы учебы там же в классе я узнавала многое о политических проблемах и программах, горячо обсуждавшихся в нашем классе, особенно в последний год гимназии, когда в Европе уже началась война, быстро переросшая во Вторую мировую. Взгляды моих одноклассников на авторитарный режим, их представления о будущем сильно различались. Несколько мальчиков участвовали в нелегальном движении Союз рабочей молодежи, весьма пестром по составу. Перевес был все-таки на стороне кружков антифа (антифашистских) с чтениями и дискуссиями. Были и гимназисты, близкие к социал-демократам и готовые рисковать ради восстановления парламентарной республики, правового государства. Не обошлось без ультралевых коммунистов, которым СССР казался воплощенным идеалом, — в скором времени они, увы, превратятся в слепые орудия оккупационной власти. В моем классе больше всего было приверженцев сионизма. Сионистские кружки действовали во всех еврейских школах, так как движение было легальным. Кружковцы не только мечтали о возвращении евреев на землю предков, о воссоздании еврейского государства после двух тысяч лет рассеянья, но и на практике старались на полях Латвии освоить нужные навыки в ремеслах и хозяйствовании, надеясь запущенную, экономически отсталую, в то время еще находившуюся в колониальном подчинении Великобритании территорию Палестины превратить в современную страну. Я уважала их увлеченность, решимость взяться за тяжелый труд, лишившись какого-либо комфорта, немного завидовала их способности верить в идеал. Но, несмотря на все симпатии, я не присоединилась к ним по двум причинам: во-первых, честно заглянув в свой внутренний мир, поняла, что чувствую себя и всегда буду чувствовать как житель Европы, принадлежащий к европейской культуре. Во-вторых, я всегда ощущала в себе
