Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
У заведующей пансионатом была небольшая отдельная квартира под самой крышей. Я жила у нее в маленькой каморке. Я научилась нс только чистить и убирать помещения. Заведующая мне показала, как художественно штопать шелковые чулки и специальным крючочком поднимать спустившиеся петли. Во время войны и еще долго после ее окончания на это ремесло был большой спрос. Синтетические шелковые чулки были большой роскошью, их трудно было достать даже на черном рынке. Чулки, починенные мною, выглядели как новые. После дома престарелых я попала в другое временное прибежище, где этим умением зарабатывала на жизнь. Хозяйка на свое имя брала заказы, я чинила чулки, и на заработанные таким образом деньги она на базаре покупала продукты. Я не была дармоедом. А петли чулок для себя и для своих подруг я поднимала и в другой, советской жизни до тех пор, пока эго имело хоть какой-то смысл.
Заведующая пансионатом была незамужняя женщина лет сорока пяти — пятидесяти, по-своему безупречная, но сурово и фанатично верующая. Я была знакома с религиозными людьми, во многом несхожими, всегда старалась понять и уважать даже само их несходство, однако вере заведующей были присущи настойчивая воинственность и некоторая агрессивность миссионерши, и это заметно обременяло ее взаимоотношения с людьми. Для меня установили некоторые ограничения, которые я молча приняла, так как сознавала свое положение. Я не должна была читать светские книги, держать в своей комнатке газеты и журналы. Обитатели пансионата в принципе не слушали радио, разве что изредка музыку. Радионовости доставались только заведующей, у нее в комнате был коротковолновый приемник. От меня она не скрывала, что слушает и запретные передачи на английском. Это нас сближало. Зато художественную литературу она терпеть не могла, и таковой в доме не было.
На ночном столике в моей комнатке лежали две Библии — на латышском и на английском языках. Библию я, конечно, читала и раньше, но теперь заново обратилась к ее страницам и проштудировала их довольно основательно. Я была даже благодарна своей хозяйке — в Библии, сколько раз ни читай, всегда обнаруживаются новые духовные импульсы, ее метафоры и притчи касаются фундаментальных основ существования.
Вокруг опять же была новая среда, которую я принимала с живым интересом и уважением; встреченные мною ее представители были людьми чистыми и честными. Заведующая много рассказывала об американских братьях и сестрах, весьма влиятельных у себя в стране. О том, как они борются за моральную чистоту нации. К сожалению, она задалась целью любой ценой обратить меня в свою веру. Уже с самого начала я не скрывала, что по-настоящему нс принадлежу ни к одной конфессии, хотя уважаю все. Я старалась не оскорбить заведующую слишком резким отпором, по она хотела от меня одного — чтобы я перешла в баптисты.
Разумеется, своим согласием я могла бы обеспечить себе самое надежное убежище. И ведь никому от этого не было бы вреда. Думаю, однако, излишне объяснять, почему я не могла этого сделать. Такой поступок был бы бесчестным.
Таким образом мы с заведующей боролись больше месяца, пока я не поняла, что так дальше продолжаться не может. Если я категорически скажу пет, изменится ее доброжелательное отношение ко мне, у псе свои принципы. Лучше самой уйти. Эмилия меня здесь не навещала, были другие, кому в тот момент ее поддержка была нужнее. Но тут я передала весточку ее сестре: отсюда пора уходить.
Эмилия появилась, признала мою правоту, и вскоре, поблагодарив за все, я ушла. Быть может, решение было правильным и по другой причине. Старания старичков выяснить мою биографию во всех подробностях могли все же кончиться печально.
Так я рассталась с обществом баптистов. Снова я повстречала людей, которых вспоминаю с благодарностью. К тому же опыт в работе, до того мне совершенно незнакомой, укреплял надежду на то, что в последующей жизни я не пропаду.
PERFER ET OBDURA. ТЕРПИ И БУДЬ ТВЕРД ДО КОНЦА
Эмилия заранее договорилась с одной знакомой латышской семьей в районе Новой Гертрудинской церкви, что если вдруг понадобится, они меня примут на короткое время. Фамилия их мне не известна, мы обращались друг к другу по имени. На этот раз совсем светские, индифферентные в смысле религии люди просто пожалели молодую жизнь, которую преследуют. Попала я к ним в драматический момент. Их единственный сын, юноша моложе меня, был призван в немецкую армию. В семье царило смятение, родители не питали наивных иллюзий, что их чадо отправляется на защиту свободной Латвии. Людям, которые хотели видеть и понимать, уже стало ясно, что независимость Латвии для гитлеровцев так же нежеланна, как для сталинистов. Однако мои новые хозяева не знали, как избежать призыва сына в армию. Они сокрушались — жили бы в деревне, можно было бы сказать, что сын уехал и давно не давал о себе знать. Но в большом доме в Риге соседи все время видели его входящим и выходящим. Если он исчезнет сразу после получения повестки, родителей призовут к ответу. Мое появление в этот момент им ничем не грозило. Неужели в доме, где сын готовится к службе в немецкой армии, станут искать лиц, разыскиваемых режимом?
В армию идти должен был не только сын, по и его друг, приехавший из деревни, и теперь оба они готовились к дню, когда надо будет явиться на призывной пункт. В ожидании этого оба беспробудно пили, прощаясь с жизнью, так как считали, что больше не вернутся. Не забуду последний вечер, когда мы все сидели за столом и пили. Пили и плакали. Каждый о своем и из жалости к остальным. Я оплакивала свою судьбу, и мне было искрение жаль двух молодых, скорей всего, обреченных на смерть парией. Я сочувствовала их родителям, разделяла их горе, и им всем меня тоже было жалко. Так мы все плакали, и под конец совсем напились.
Однако терять бдительность мне было нельзя: оба новобранца, повторяя, что пьют на своих похоронах, начали себя жалеть. Они, дескать, так молоды, что даже еще не знали женщины. Дальше больше — они начали по-черному ко мне приставать. Слава богу, оба были настолько пьяны, что просто сломались. Я не держала на них зла, хотя отбиться было совсем нелегко. Так драматургия жизни смешивает трагическое с комическим.
Дом этот навсегда останется в моей памяти еще и потому, что здесь меня настигло страшное известие. Мой муж, судя по всему, расстрелян. Кое-какие связи, хоть и редкие и скудные, все время сохранялись между нами благодаря знакомому Эмилии тюремщику. Все это время я судорожно цеплялась за надежду, что Дима все-таки спасется. Его, как и адвоката Бланкенштейна, в тюрьме нс квалифицировали как еврея, не поместили в еврейские камеры, иначе убили бы сразу. Диму обвиняли только в одном: что скрывал еврейку-жену, но он это отрицал полностью и утверждал, что я ушла в гетто. Так было записано в домовой книге, и об этом дал показания дворник Оболевич. В квартире хоть и нашли мою одежду, но это ничего не доказывало. Люди рассказывали Эмилии: в одном полицейском участке видели мою фотографию с указанием — сбежала и находится в розыске. Мы знали и то, что с Димой и Бланкенштейном обращаются сносно — не быог, не пытают. Поэтому мы с Эмилией все еще не теряли надежду.
Но тут в Центральной тюрьме вспыхнула дизентерия, к тому же именно в том корпусе, где были заключены наши.
Никто не отделял больных от здоровых, никто их не лечил. Сказали, что нужно продезинфицировать помещения, чтобы инфекция не пошла дальше, заключенных собрали — и заболевших, и тех, которые могли быть инфицированы, и увезли. Никто их больше не видел. Мало кто сомневался, что с ними случилось. Метод, что уж говорить, в высшей степени оригинальный и безотказный: эпидемию побороли, отстреляв уже заболевших и потенциальных больных.
Все же еще спустя много, много лет, и тогда, когда я еще раз вышла замуж и развелась, затем снова вышла замуж, когда у меня рос ребенок, в моем воображении вспыхивала безумная надежда — а что если Дима все-таки жив? Что если его увезли в другую тюрьму или концлагерь и после освобождения он уехал на край света, чтобы не возвращаться на оккупированную родину? Разум мне подсказывал: это невозможно — все знали, что произошло в тюрьме. Но, как это характерно для тоталитарных режимов, никакие документы пи о чем не свидетельствовали. Были моменты, когда мне вдруг казалось, что я вижу своего мужа, идущего мне навстречу, — узнаю его уже издали... И до последнего мига, пока не обнаружу в прохожем совсем чужого человека, я чувствую, что сию же минуту не оглядываясь уйду с ним.
