Читать книгу 📗 "Прощай Атлантида - Фреймане Валентина"
Когда Эмилия мне бережно сообщила это известие, мы в комнате были только вдвоем. Со мной произошло нечто странное. Вдруг все потемнело. Я в прямом смысле ослепла. Сидела окоченевшая, ничего не видя. Слышала, как Эмилия меня утешает, чувствовала, как она обнимает меня. Но я продолжала сидеть в темноте. Эмилии надо было куда-то бежать, она велела ждать, сказала, что вернется. Она и не заметила, что со мной случилось. Так я осталась сидеть — бесчувственная, холодная, слепая. Спокойно свела все счеты с жизнью. Я ведь не была дурой, хорошо понимала, что беспомощного слепого человека никто не сможет ни прятать, ни спасать, если настолько трудно помочь и здоровому.
Значит, для меня все кончено. Нужно как-то выбраться из квартиры и где-нибудь в подворотне или во дворе раскусить ампулу.
Прошло некоторое время, может полчаса, может больше или меньше, никакого ощущения времени не было. Когда я продумала все до конца и спокойно решила, что делать, зрение вернулось так же внезапно, как было потеряно. И вместе с возвращенным светом я исполнилась решимости и спокойствия. Я знала, что спасусь, что так и будет, и больше ни минуты в этом не сомневалась. Я буду жить, эго мой долг перед умершими, чью жизнь я буду продолжать, и это будет нашей победой над "ними", как я про себя называла огромную, до предела насыщенную негативной энергией силу врага. Ослепнув на минуту, я теперь обрела новое зрение.
В то же время казалось, что у меня ампутированы руки и ноги. Именно это ощущение я переживала каждый раз, когда один за другим погибали люди, с которыми я срослась так сильно, что, казалось, нас соединяла общая система кровообращения. У меня было чисто физическое ощущение: как под наркозом. Ничто не болело, внутри все сделалось нечувствительным, как бы заключенным в капсулу. Ни слез, ни боли, ни отчаяния. Зона мерзлоты. Такой я оставалась долго, очень долго, уже начала думать, что навсегда. Оттаивать, очень медленно, понемногу начала уже в другой жизни.
В этой другой жизни меня, бывало, спрашивали, не чувствую ли я угрызений совести — ведь мой муж отдал свою жизнь, чтобы спасти мою. Нет. Я нс испытываю и никогда не испытывала ничего такого, что можно было бы назвать угрызениями совести, пусть меня называют хоть бесчувственной, хоть законченной эгоисткой. Нет у меня этого чувства. Не я была виновата, а система кровавой тоталитарной власти и люди, служившие ей опорой. Приходилось читать, да мне и рассказывали, что люди в похожей ситуации всю оставшуюся жизнь терзались сознанием вины. Я не сомневалась и не сомневаюсь в том, что без колебаний поступила бы так же, как Дима, если бы мы поменялись ролями.
Я думаю также, что все мои ушедшие — люди, которых я любила и которые любили меня, где бы они ни были, радуются, что я все еще существую. Не знаю, есть ли загробная жизнь, но если есть — уверена, они оттуда с любовью смотрят на меня. У меня нет комплекса вины, но я чувствую, всегда чувствовала свою перед ними ответственност ь. Я посчитала бы себя виноватой только в том случае, если бы растратила свою жизнь понапрасну, впустую.
В конце 1942 года я попала в семью дворников в многоэтажном жилом районе улиц Матиса и Марияс. Эго место нашел шурин Эмилии Юзеф, который сам тоже был дворником. Начиная с советской, потом при немецкой и снова советской оккупации дворники в жизни рижан были очень важными людьми. Все власти старались сделать из них сыщиков и доносчиков, некоторые ими и становились, но, судя но моему опыту и но словам знакомых мне людей, не меньше было и тех, кто предупреждал и даже спасал жителей своих домов. К тому же дворники были весьма хорошо информированы, так как органы самоуправления их часто собирали, давали указания. Дворники разносили по квартирам продовольственные карточки, счета за аренду и, конечно, знали или хотя бы догадывались, что где случается. От них действительно зависело многое.
Мои новые хозяева были особыми еще в том смысле, что дворничиху могли преследовать так же, как меня, — она была цыганка, а этот народ нацисты также преследовали и убивали. В девичестве она была Марцинкевич, а выйдя замуж за латыша, приняла его фамилию, — если память мне нс изменяет, Бродерс. Раньше она жила в других местах, в Риге, кажется, никто о ее происхождении не знал, и она спокойно работала. Мужа ее я вообще не встречала. Должно быть, уехал на заработки в деревню. В семье росли двое детей. Госпожа Бродерс оказалась предприимчивой и симпатичной женщиной. На ее довольствии я сыта была всегда, так как она с размахом спекулировала — торговала продуктами питания. Их привозили ей из деревни, может быть, об этом заботился муж, и она умудрялась обеспечивать провизией весь дом.
У моей хозяйки был брат, женатый тоже на латышке, привлекательной блондинке, фамилию которой — Мелдерис — он принял. Если в типаже сестры еще можно было признать цыганку, то брат Мелдерис совсем не напоминал своих предков. Господина Мелдериса не только не подозревали по поводу его происхождения, но и взяли на работу сопровождающим к тем группам еврейских мужчин, которые в конце 1942 года еще были заняты на работах в мастерских немецкой армии. Оставшихся в живых и заключенных в малое гетто считали счастливчиками — военные нередко их защищали, не выдавая ни немцам-эсэсовцам, ни подобным им латышам, которые время от времени проводили чистки в рядах работоспособных еврейских мужчин. Эта рабочая сила не была лишней для армии. Но части вермахта во время войны часто перебрасывались. И в таких случаях еврейские рабочие теряли защитников, а с ними и жизнь. В моменты перебросок, когда солдаты отправлялись на фронт и казарменные мастерские ликвидировались, некоторым из евреев удавалось бежать.
В это время я узнала, что мой отец жив и работает в одной из этих мастерских. Каждое утро их из малого гетто ведут в казармы, каждый вечер — обратно. Именно эту колонну обычно сопровождал брат дворничихи. Он был, наверное, человеком осторожным, но не трусливым, помог не одному еврею встретиться с оставшимися на свободе близкими или друзьями. Так он согласился устроить и мою встречу с отцом. Когда мне сказали о такой возможности, я боялась поверить, чтобы не переживать потом горькое разочарование. Но это оказалось правдой. Все удачно совпало, так как маршрут, который Мелдерис имел право немного изменить, проходил мимо дома дворничихи. Госпожа Бродерс договорилась с братом, что он минут на 10-15 заведет отца во двор этого дома. Так неожиданно я еще один раз встретила своего отца.
Он выглядел лучше, чем можно было ожидать: сильно похудевший, не только из-за скудной пищи, но и от повседневного физического труда, и поэтому — здоровый и подтянутый. Одежда тоже выглядела чистой, хотя и очень простой. Я ощутила в нем то же упрямство и решимость, которые укрепились во мне. Его вид не располагал к тому, чтобы мы обнявшись плакали, вспоминая маму, или чтобы он начал жалеть меня. "У нас есть десять минут, — сказал отец, — поэтому говорим только о том, как оба можем выжить и что сейчас надо делать". Его речь была чрезвычайно сжата, — должно быть, подготовился заранее, взвесив каждое слово.
Отец сказал, что они, небольшая группа евреев, готовят побег. Снаружи есть люди, которые дадут документы и оружие. С характерным для него оптимизмом он почти не сомневался, что побег удастся, но подумал и о том, как поступить, если он погибнет и спасусь только я. У него хранились деньги в двух местах за границей, и он велел мне запомнить, как их после войны можно получить, к кому обращаться, ведь документов у меня не будет. Бедный отец, он не мог представить себе, за каким железным занавесом я проживу почти сорок пять лет, не мог знать, что никого из доверенных лиц живыми я уже не застану.
Только отец успел мне это сказать, отведенное нам время закончилось. Мы обнялись и без слез несколько секунд постояли вместе. Я смотрела, как он уходит. Больше я никогда его не видела.
Вскоре Эмилия принесла известие, что и группа, готовившая побег, и те, кто должен был снабжать их документами, раскрыты, увезены в Центральную тюрьму и там расстреляны. Они очень основательно подготовились, нашли средства, но бежать не успели. Теперь у меня на свете действительно никого не осталось.
